Антон деникин очерки русской смуты читать онлайн. Анализ произведения А.И. Деникина "Очерки русской смуты". Книга в ссср и россии

ФЕВРАЛЬ ВЪ «ЗАПИСКАХЪ О РЕВОЛЮЦІИ»
НИК. СУХАНОВА.

Среди появившихся доселе трудовъ о русской революціи однимъ изъ наиболее значительныхъ являются «Записки о революціи» Ник. Суханова. Оне представляются значительными не только по объему: семь томовъ, свыше 2.700 страницъ... Оне значительны и по своему содержанію. Авторъ въ праве сказать, что онъ виделъ и помнитъ многое, что было недоступно и что осталось неизвестнымъ современникамъ и даже сопричастникамъ русской революціи. Онъ правильно считаетъ періодъ съ 27 февраля по 27 октября семнадцатаго года не только эпохой революціи, но и «определенной и законченной эпохой государства россійскаго».

Авторъ съ первыхъ же словъ предупреждаетъ: – «неправильно, несправедливо, нельзя принимать эти «записки» за «исторію», даже за «самый беглый и непритязательный историческій очеркъ». Не надо переоценивать работы. Она – «плодъ не размышленія, и еще меньше изученія». Это – «ремарки, случайныя заметки, писанныя между деломъ», «изъ принципа отвергающія поільзованіе всякими матеріалами». {135}

Это – «личныя воспоминанія», полныя «субъективизма» «чернорабочаго литератора», не имеющаго «красокъ, достойныхъ чудесной эпохи» и потому окромно отказывающагося дать хотя бы даже «изобразительный разсказъ»... И по форме пусть это будетъ – « не исторія и не публицистика, и не беллетристика; пусть это и то, и другое, и третье – въ безпорядочной чреде въ случайныхъ и уродливыхъ пропорціяхъ. Пусть!».

Не будемъ ловить автора на противоречіяхъ. Какъ это нетъ «красокъ» даже для изобразительнаго разсказа» и – «беллетристика»? Не плодъ размышленія и – публицистика? Принципіальный отказъ отъ пользованія матеріалами и въ то же время – исторія? – Это просто особая манера автора и особый тактическій пріемъ. Авторъ оценилъ преимущества свободной отъ литературныхъ рамокь и условностей формы. И кокетничая своею скромностью, заранее признавая и даже преувеличивая свои недостатки, онъ хочетъ освободить себя отъ всякихъ обязательствъ, a вместе съ темъ и д р y г и х ъ л и ш и т ь права требованій. Что ни извлечетъ после этого читатель, за все долженъ быть благодаренъ автору, все явится пріятнымъ сюрпризомъ, ибо самъ авторъ ведь ничего не обещалъ, отъ всего предостерегалъ...

Существуютъ трудныя литературныя формы. Оне обязываютъ, можетъ быть, къ слишкомъ многому. Но положеніе, которое решительно ни къ чему писателя не обязывало бы, врядъ ли вообще существуетъ. И, формально освободивъ себя отъ всякихъ обязательствъ, Сухановъ фактически возложилъ на себя сразу еще несколько; по существу отягчилъ и свое заданіе, и свое положеніе. «Замешивая» воедино исто {136} рическій фактъ съ публицистической тенденціей и художественнымъ (беллетристическимъ) вымысломъ, – авторъ явно подрываетъ значеніе каждаго изъ составляющихъ «Записки» элементовъ въ отдельности и всего труда въ целомъ. Обращаясь къ «Запискамъ», какъ къ исторіи революціи, придется опасаться Суханова-публициста, a наипаче – беллетриста. Пользуясь «Записками», какъ публицистикой, необходимо учитывать періодъ исторіи, протекшій между самыми событіями и оценкой ихъ въ воспоминаніяхъ. Словомъ, несвязанность литературной формой и широта «Записокъ» – по существу суживаютъ ихъ значеніе, ограничивая ихъ ценность и для историка, и для политика, и для беллетриста. Это касается метода. По выполненію же – для художественныхъ воспоминаній «Записки» слишкомъ громоздки, тяжелы, a местами – особливо томы III-VI – и скучны. Для исторіи – изъ «Записокъ» мы узнаемъ, что друзья и соратники Суханова считали его судьбою отмеченнымъ «советскимъ исторіографомъ» – «Записки» слишкомъ пристрастны и «беллетристичны». Для публицистики – утомительно однообразны и многословны. Но изъ всехъ трехъ видовъ литературы «Записки», конечно, прежде всего и больше всего – публицистика! Можно сказать, что исторія и беллетристика подчинены публицистике, служатъ для нея то фономъ, то узоромъ.

Сухановъ многократно подчеркиваетъ свой «принципъ» – писать не исторію, a «все, что я помню и какъ я помню». «Записки», утверждаетъ онъ, – «плод памяти»; и только памяти; «случайные и неполные комплекты одной-двухъ газетъ призваны лишь будить память и избавлять изложеніе отъ хро- {137} нологической путанницы. Читатель легко убедится въ томъ, что фактически дело обстоитъ совсемъ не такъ. Въ большей мере это справедливо относительно первыхъ трехъ томовъ, заключающихъ періодъ, когда въ силу случая – или рока – Сухановъ очутился въ «недрахъ революціи», где ему пришлось играть одну изъ первыхъ ролей – глашатая и вождя. Но, въ меру умаленія роли и вліянія Суханова, падаетъ и роль его памяти, какъ источника Записокъ о революціи. Автору явно не удается удержаться въ рамкахъ описанія того, чему свидетелемъ его судьба поставила. Событія увлекаютъ его, и отъ «воспоминаній» онъ открыто переходитъ къ пересказу съ чужихъ словъ. Повествуется уже не о томъ, что видели глаза самого Суханова, a обсуждаются различныя – преимущественно, враждебныя – точки зренія. Чаще фигурируютъ документы, начинаютъ мелькать извлеченія изъ газетъ, появляются ссылки на другія появившіеся въ печати работы о революціи. Безответственныя «Записки» принимаютъ явственныя очертанія апологіи и полемики, переходящей въ обвинительный актъ и прямой памфлетъ противъ лицъ, группъ, партій и классовъ. Исторія окончательно растворяется въ публицистике. Свидетель и мемуаристъ оказывается стороной въ политическомъ деле, то обороняющейся, то переходящей въ нападеніе страстно, яростно, – иногда до остервененія.

Сухановъ и не скрываетъ своей запальчивости и раздраженія, вызываемаго въ немъ «меньшевистски-эсеровскимъ правящимъ блокомъ» и его лидерами, въ частности и въ особенности – Керенскимъ и Церетели... «Даже четыре безъ малаго года большевицкой власти не могли стереть въ моемъ мозгу всей {138} речи воспоминаній объ этомъ человеке, стоявшемъ некогда во главе революціи. Да не будутъ легкимъ пухомъ эти четыре года на этой политической могиле» (т. VI, 31). Поистине нужно иметь исключительный «мозгъ», чтобы все пережитое не изгладило былого раздраженія, ненависти и злобы!... Но Сухановъ таковъ и, повторяю, не скрываетъ этого. Открытый взглядъ могъ бы составить достоинство автора, если-бы ресницы его глазъ излишне часто не опускались произвольно долу, и авторъ не подчеркивалъ бы съ такою подозрительной настойчивостью дурныя свойства своего, действительно, «мало пріятнаго харак-тера»...

Самолюбованіе для Суханова не поза, a естественное положеніе, о чемъ бы и о комъ бы онъ ни говорилъ. Онъ не только презираетъ окружающихъ. Онъ и чрезвычайно высокаго мненія о себе, прежде всего конечно, какъ о политическомъ деятеле. Оговорки и «самоуничиженіе» только средства оттенить целомудренную скромность. И лишь изредка природа беретъ свое, и авторъ обнаруживаетъ свое подлинное лицо. – Либо окажется, что семнадцатый годъ выдвинулъ всего одного политика, который понималъ, чего онъ хочетъ, – Милюкова , – да и тотъ терпитъ одно пораженіе за другимъ отъ Суханова. Либо скромный авторъ сопоставитъ неожиданно свои «Записки» съ ламартиновской «Исторіей жирондистовъ» и признаніемъ «невысокаго полета книги Ламартина» незаметно подчеркнетъ высокія достоинства собственнаго труда. Либо, каясь въ ошибкахъ и преступленіяхъ, онъ изыщетъ такое свое «самое большое и несмываемое преступле- {139} ніе», что точно непорочность свою демонстрируетъ, a не въ греховности кается.

Всю условность сухановскихъ «воспоминаній» и пределы ихъ отклоненія отъ действительности подъ вліяніемъ политическаго «субъективизма» можно иллюстрировать на следующемъ. Чтобы въ условіяхъ советской Россіи написать семь томовъ, даже не прибегая къ матеріаламъ, все-таки нужно было время. Какъ быстро ни готовилъ свои томы Сухановъ, все-таки между первымъ, помеченнымъ іюль-ноябрь 1918 г., и последнимъ, помеченнымъ іюнь-августъ 1921 г., прошло безъ малаго три года. И хотя объективно отошедшій въ исторію семнадцатый годъ оставался въ теченіе всего этого срока безъ измененій, «воспоминанія» о немъ и оценки находились въ прямой зависимости отъ времени, когда тотъ или другой томъ составлялся.

Было бы преувеличеніемъ сказать, что и гневъ, и милость Суханова – простая «функція» – большевицкаго періода русской исторіи. Но что время написанія оказало прямое вліяніе на освещеніе людей и событій, на распределеніе светотени и изображеніе всей политической перспективы, – этого отрицать невозможно. Если бы нужны были примеры, – достаточно сопоставить почти восторженное отношеніе автора къ своему политическому «крестному отцу» Л. Мартову въ первыхъ книгахъ «Записокъ» и желчное негодованіе, близкое къ презренію, за пассивность, нерешительиость и теоретичность – въ заключительномъ томе. Въ чемъ дело?.. Почему Мартовъ – «одна изъ немногихъ единицъ, именами которыхъ характеризуется наша эпоха», по оценке Суханова, – въ октябре 17-го года не равенъ Мартову въ іюле или августе того же года? Причина, конечно, не {140} въ изображаемомъ субъекте. Первые томы написаны тогда, когда Сухановъ считалъ себя «единомышленникомъ, политическимъ другомъ» Мартова и являлся «фактическимъ сотрудникомъ по работе въ Рос. Соц. Дем. Раб. Партіи (меньшевиковъ)»; когда онъ питалъ «надежду, почти уверенность» остаться соратникомъ Мартова «и въ будущемъ, чреватомъ новыми событіями мірового значенія». Но прошло полтора года, Сухановъ еще не дописалъ своихъ «Запишкъ», a ему уже «пришлось разорвать съ партіей Дана и Мартова въ результате глубокаго, принципіальнаго расхожденія» (т. Ш, 133)...

Меняются времена и мы съ ними, вместе съ нашими сужденіями о текущемъ и даже «воспоминаніями» объ истекшемъ... – Лишній примеръ невозможности писать исторію въ пылу еще не угасшихъ страстей, въ шуме еще не отзвучавшихъ политическихъ битвъ. Аполлоново и Діонисіево» начала русской революціи – ликъ божественный, упоенный восторгомъ и всепрощеніемъ, и ликъ звериный, искаженный злобой и судорогой, – еще ждутъ своихъ истолкователей и историковъ.

Сухановъ хотелъ, конечно, воспеть русскую революцію. Съ нимъ приключилось, однако, нечто обратное тому, что произошло съ библейскимъ пророкомъ Валаамомъ. Тотъ вышелъ для того, чтобы проклясть израильскій народъ, и кончилъ темъ, что благословилъ его. Суханоівъ, наоборотъ, вышелъ для благословенія, a кончилъ темъ, что больше, чемъ многіе, далъ основанія для проклятія и русской революціи, и русской демократіи. Для враговъ той и другой «Записки» Суханоіва безценный и неистощимый кладъ. Они широкими пригоршнями будутъ черпать изъ не- {141} го и сейчасъ, и въ будущемъ. Ибо на Суханове почіетъ благодать не только советскаго исторіографа, но и активнаго участника и псалмопевца революціи. Нужды нетъ, что Сухановъ нападаетъ на русскія «межеумочныя» право-демократическія и право-соціалистическія группировки слева, за ихъ умеренность и нерешительность, соглашательство и «предательство» революціи, соціализма и интернаціонализма. Для поношенія революціи и демократіи пригодится и левый Сухановъ. «Записки» получатъ y правыхъ признаніе «первоисточника», и обличенія впредь будутъ вестись «отъ Суханова» .

Сухановщина – въ советахъ, въ партіяхъ, въ прессе и т.д. – сыграла свою, роковую роль въ ходе и исходе февральской революціи. Но и сейчасъ, когда отъ февраля семнадцатаго года остаются лишь бледнеющія воспоминанія, сухановщина еще не изжита, a Сухановы делаютъ, что могутъ, для того, чтобы закрепить въ собственномъ самосознаніи не образъ величественной, хотя и трагической эпопеи русской исторіи, a картину какой-то смрадной арены, на которой суетливо, но безуспешно мелкіе бесы соревнуютъ съ более крупными, сверстники Передоновыхъ борются съ потомками Шигалевыхъ и Верховенскихъ.

Врагамъ демократіи трудъ Суханова несетъ радость и утешеніе. Ея друзьямъ онъ способенъ внушить лишь уныніе и безверіе, –е с л и все, что описываетъ Суханоеъ, правда, и если правда такова, какой ее изображаетъ Сухановъ. {142}

Сознательно Сухановъ не говоритъ неправды. Въ его книгахъ встречаются фактическія неправильности и неточности. Но оне не преобладаютъ, Сухановъ не Мстиславскій, который, даже непосредственно наблюдая событіе, умудряется его описать такъ, что точно онъ его и не виделъ .

Сухановъ – не то. Дефективность его моральной личности не въ этомъ. Даже когда онъ съ чужихъ словъ описываетъ событія, онъ редко искажаетъ самые факты. Онъ только «обрамляетъ» ихъ по своему. Манипулируетъ фактическимъ составомъ явленія по своему произволу, – то такъ, то этакъ, то поворачивая къ яркому свету, то загоняя въ темный тупикъ. Показаніямъ Мстиславскаго верить нельзя, доколе они не подтверждены другими, более надежными источниками. Къ показаніямъ Суханова приложима обратная презумпція: его сообщеніямъ о фактахъ доверять можно, пока они не опровергнуты другими свидетелями.

Суханову известно многое по «положенію», которое онъ занималъ въ первые месяцы революціи, очутившись раньше другихъ въ «недрахъ революціи» – въ Таврическомъ дворце и деятельнее другихъ участвуя въ организаціи будущаго «источника власти» – {143} петербургскаго Совета рабочихъ депутатовъ, – спеціализируясь по преимуществу на «внешней политике» Совета: на сношеніяхъ, путемъ воззваній, съ «международнымъ пролетаріатомъ» и на личныхъ переговорахъ въ «контактной комиссіи» съ Временнымъ Правительствомъ. Положеніе и профессія – Сухановъ былъ «политрукомъ» въ Горьковской «Новой Жизни» – только «аккумулировали» его природное влеченіе и интсресъ ко всякаго рода политике, крупной и мелкой, публичной и фракціонной, къ людямъ и фактамъ. Только исключительно развитымъ инстинктомъ можно объяснить, что Суханову удается проникнуть и на интимное собраніе большевиковъ, чествующихъ во дворце Кшесинской только что прибывшаго Ленина; присутствовать на заседаніи фракціи левыхъ эсъ-эровъ, въ качестве не то почетнаго гостя, не то «загонщика» и докладчика; будучи еще «дикимъ», участвовать на партійной конференціи меньшевиковъ; «съ согласія начальствующихъ большевиковъ остаться на некоторое время въ заседаніи ихъ фракціи – посмотреть, послушать»; «попасть и во фракцію эсъ-эровъ и посидеть съ полчаса»; и даже, очутившись какъ-то въ Таврическомъ дворце неожиданно въ среде политическихъ своихъ враговъ, не заметившихъ случайно его прихода, Сухановъ находитъ въ себе присутствіе духа усесться «въ конце стола» и наблюдать. «Было нестерпимо смотреть и слушать», – делаетъ онъ ремарку въ «Запискахъ», но онъ продолжаетъ и смотреть, и слушать...

Конечно, здесь сказывается не только» профессіональный интересъ, но и особый политическій типъ революціоннаго Фигаро, разносторонняго, чуждаго всякихъ «предразсудковъ», пользующагося личными свя- {144} зями и покровителями, чтобы непременно попасть туда, куда ему хочется. Но самыя «Записки» отъ того лишь выигрываютъ въ занимательности.

Читатель «Записокъ» можетъ узнать много новыхъ анекдотическихъ подробностей: о томъ, что въ день торжества революціи Стекловъ целовался съ Милюковымъ; что еще въ апреле-мае Красинъ приходилъ въ ужасъ отъ разрушенія промышленности рабочими и «совершенно попадалъ въ тонъ Коноваловымъ, Львовымъ и буржуазно-бульварной прессе»; что создатель «Новой Жизни» Горькій не переставалъ сомневаться въ ея словахъ и делахъ», «не любилъ ея» и «глубоко и искренне страдалъ отъ нея». И т.д. – Читатель можетъ встретить любопытное описаніе группы будущихъ героевъ, попавшихъ впросакъ тремя съ половиной месяцами раньше: «Это были Каменевъ, Троцкій и еще три-четыре большевцкихъ генерала. Никогда, ни раньше, ни после, я не виделъ ихъ въ такомъ жалкомъ, растерянномъ и угнетенномъ состояніи. Они, кажется, и не пытались бодриться. Каменевъ, совершенно убитый, сиделъ за столомъ. Троцкій подошелъ ко мне:

Ну, что тамъ?

Я разсказалъ о судилище въ двухъ словахъ.

Что же по вашему делать? Какъ бы вы посоветовали?

Я въ недоуменіи пожалъ плечами... Я решительно не зналъ, что делать». (Т. 1У, 467 - 8).

Или Луначарскій, – въ те же польскіе дни «нерешительно» пристающій къ Суханову: «А что Николай Николаевичъ, – какъ вы думаете, не уехать ли мне изъ Петербурга?» – Или Керенскій, спасающій «счастливаго обладателя энергичной супруги» – {145} Стеклова совсемъ на манеръ того, какъ незадолго спасалъ, отъ гораздо более остро нависшей угрозы, – царскихъ сановниковъ: стараго Сухомлинова и «тщедушную фигуру съ совершенно затурканнымъ, страшно съежившимся лицомъ» Протопопова, какъ картинно описалъ этотъ эпизодъ Шульгинъ. – Или достойная кинематографа сцена собранія центральнаго комитета большевиковъ 10 октября на квартире y Суханова, въ отсутствіи хозяина, – которому жена дала «дружескій, безкорыстный советъ» не ночевать дома, – я при участіи Ленина «въ парике, но безъ бороды», Зиновьева «съ бородой, но безъ шевелюры» и др., – -когда былъ поставленъ формально и решенъ положительно вопросъ о возстаніи въ ближайшіе же дни. И т.д.

Такихъ описаній много. Особенно въ воспоминаніяхъ о первыхъ дняхъ революціи, за которыми авторъ следитъ по часамъ, характеризуя каждаго встречнаго, входящаго и уходящаго изъ «недръ революціи».

По принятому нынешнему мемуаристами обыкновенію – даже мемуаристъ-Набоковъ не составляетъ въ этомъ отношеніи исключенія – Сухановъ не стесняется писать – и печатать – о живыхъ, какъ о мертвыхъ, a съ покойниками обращается, какъ съ живыми. Онъ щедръ на личныя характеристики. Почти все находившіеся на революціонной авансцене деятели проходятъ въ томъ или другомъ сочетаніи на страницахъ «Записокъ»: Керенскій, Милюковъ, Ленинъ, Церетели, Терещенко, ген. Алексеевъ, Троцкій, Чхеидзе, Коноваловъ, Стекловъ, Соколовъ, Гоцъ, Гвоздевъ, Авксентьевъ, ген. Корниловъ, Гендерсонъ, Тома, Вандервельде и т.д. Всемъ воздаетъ Сухановъ по заслугамъ и сверхъ того. Для каждаго находится y него злое, ядо- {146} витое слово. Ho въ фокусе сухановскаго обличенія – Церетели и Керенскій.

Помимо характеристики деятелей изображается и самая деятельность. Здесь можно найти исторію составленія многихъ документовъ революціонной эпохи: актовъ Временнаго Правительства, воззваній и обращеній Советовъ. Сухановъ разсказываетъ, въ частности, и о томъ, какъ, где и кемъ былъ составленъ получившій впоследствіе такую громкую известность «Приказъ № 1». – Родившись поздно ночью 1 марта за портьерой комнаты № 13 въ Таврическомъ дворце, приказъ этотъ, по свидетельству Суханова, явился плодомъ безымяннаго коллективнаго творчества преимущественно солдатскихъ «массъ». «За письменнымъ столомъ сиделъ Н. Д. Соколовъ и писалъ. Его со всехъ сторонъ облепили сидевшіе, стоявшіе и навалившіеся на столъ солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что онъ писалъ. У меня въ голове промелькнуло описаніе Толстого, – какъ онъ въ яснополянской школе вместе съ ребятами сочинялъ разсказы». – Сухановъ подчеркиваетъ, что Соколова никакъ нельзя считать авторомъ документа. Самъ Соколовъ неоднократно открещивался отъ него, «невиноватый ни сномъ, ни духомъ». По мненію Суханова, – Соколовъ явился лишь «техническимъ выполнителемъ предначертаній самихъ массъ». – Насколько такое «выполненіе» соответствуетъ непричастности «ни сномъ, ни духомъ» – это, конечно, уже другой вопросъ.

Рядъ фактовъ, сообщаемыхъ Сухановымъ, появляется въ печати впервые, и потому впервые же становятся они известными широкой публике. Однако, некоторые факты, не сохраненные даже изустнымъ пре- {147} даніемъ, оказываются сюрпризомъ и для «спецовъ», врядъ ли до того знавшихъ, напримеръ, о неоффиціальномъ предложеніи Суханову поста товарища мининистра земледелія Чернова или о еще менее того оформленномъ предложеніи ему поста «наркоминдела» на следующій же день после большевицкаго переворота. – «А какой былъ бы министръ иностранныхъ делъ! Идите къ намъ!» – искушалъ Сухаиова въ какомъ-то восторженномъ полузабытьи только что назначенный «наркомпросомъ» Луначарскій. – Эти предложенія характерны, конечно, не только для одного Суханова... Особый интересъ представляютъ описанія событій, остававшихся доселе неизвестными не по случайнымъ обстоятельствамъ, a по преднамеренному разсчету заинтересованныхъ въ томъ лицъ.

Большевицкой удаче въ октябре предшествовали две неудачи. Еще 10-го іюня, назначая «мирную манифестацію» подъ лозунгомъ «долой министровъ-капиталистовъ!», большевики разсчитывали при наличности благопріятной обстановки заключить манифестацію го-сударственнымъ переворотомъ, захватить правительственныя учрежденія, арестовать правительство. Выработана была диспозиція. Намеченъ ударный пунктъ – Маріинскій дворецъ. Назначенъ главнокомандующій повстанцевъ – прапорщикъ Семашко изъ 1-го пулеметнаго полка. Военно-техническій успехъ не возбуждалъ сомненій. Дело испортили колебанія политическаго центра. Сталинъ, Стасова и посвященные изъ периферіи стояли за выступленіе. Противъ него были «soit disant меньшевикъ» Каменевъ и «обладатель известныхъ свойствъ кошки и зайца» - Зиновьевъ. «Среднюю, самую неустойчивую и оппортунистическую позицію» занялъ Ленинъ. Решилъ дело, конечно, онъ {148} – «въ нерешительности воздержавшись». Манифестація была отменена.

Аналогичное произошло и въ іюльскіе дни. Къ вечеру 3-го іюля большевицкій центральный комитетъ решилъ солидаризоваться съ возникшимъ броженіемъ, стать открыто во главе и перевести его въ возстаніе. Были даны уже соответствующія директивы «на места», – въ районы. Изготовили соответствующій случаю плакатъ для «Правды». Былъ выработанъ планъ переворота. «Три намеченныхъ министра – Ленинъ, Луначарскій, Троцкій – заключили между собой соглашеніе», – разсказываетъ Сухановъ. Но неожиданно руководители меньшевистско-эсеровскаго блока взяли необычайный для нихъ «твердый курсъ», и большевики снова... «въ нерешительности воздержались» (т. ІУ, 410). Плакатъ было приказано экстренно вырезать уже изъ стереотипа, и 4-го іюля «Правда» вышла съ зіяющей на первой странице белой полосой.

Легко было вырезать плакатъ. Но разъ приведенныя въ движеніе массы уже не такъ легко было остановить. Сухановъ считаетъ, что 4-го іюля «положеніе становилось совсемъ серьезнымъ, и не было никакихъ видимыхъ средствъ къ предотвращенію всеобщаго погрома и огромнаго кровопролитія. – Но вдругъ надъ Петербургомъ разразился проливной дождь. Минута-две-три, и «боевыя колонны» не выдержали. Очевидцы командиры разсказывали мне потомъ, что солдать-повстанцы разбегались, какъ подъ огнемъ и переполнили собой все подъезды, навесы, подворотни. Настроеніе было сбито, ряды разстроены. Дождь распылилъ возставшую армію. Выступившія массы больше не находили своихъ вождей, a вожди – подначальныхъ...».

Въ петербургской обстановке 17-го года повтори- {149} лась историческая картина y парижской ратуши въ день сверженія Робеспьера.

Бытъ очень часто убедительнее пространныхъ разсужденій. «Записки» пресыщены штампованными марксисткими словами и словечками. Въ нихъ много плоскаго зубоскальства и пошлой реторики. Но «Записки» не чужды и бытовыхъ картинъ, лучше десятковъ страницъ уясняющихъ смыслъ событій. Чтобы ограничиться примеромъ, упомяну только картину чаепитія Суханоіва съ Луначарскимъ, усталыхъ и умиленныхъ впечатленіями отъ прогулки по Петербургу въ день полугодовщины революціи, 27-го августа. Въ сумеркахъ вдругъ зазвонилъ телефонъ. Говорили изъ Смольнаго. Сообщили о выступленіи Корнилова. «Я бросилъ трубку, чтобы бежать въ Смольный... Мы почти не обсуждали оглушительнаго известія. Его значеніе сразу представилось намъ обоимъ во всемъ объеме и въ одинаковомъ свете. У насъ обоихъ вырвался какой-то своеобразный, глубокій вздохъ облегченія. Мы чувствовали возбужденіе, подъемъ и радость какого-то освобожденія. Да, это была гроза, которая расчиститъ невыносимо душную атмосферу... Это исходный пунктъ къ радикальному видоизмененію всей конъюнктуры. И, во всякомъ случае, это полный реваншъ за іюльскіе дни» (т. V, 217).

Если бы те, кто вдохновляли и готовили это несчастное выступленіе, предвидели, кому оно будетъ на потребу, кому доставитъ «радость» и для какой «конъюнктуры» оно послужитъ «исходнымъ пунктомъ», – можетъ быть, они лишній разъ задумались бы прежде, чемъ выступить.

Во всякомъ случае, эта запоздалая справка чрезвычайно ценна для познанія психологіи техъ руководителей революціи, которые ни на минуту не переставали {150} пугать «массы» перспективой контръ-революціи, a caми испускали «глубокій вздохъ облегченія» при известіи о фактическомъ выступленіи контръ-революціоннаго» генерала, испытывали «радость какого-то освобожденія»...

Бытъ – бытомъ, однако, не въ немъ главный нервъ «Записокъ». Для автора – во всякомъ случае. Можно съ большимъ основаніемъ утверждать, что самыя «Записки» для него не что иное, какъ форма к о м м е н т а р і я и послесловія осуществлявшейся на практике политической линіи.

У Суханова есть идея. Она владела имъ въ семнадцатомъ году. Онъ остается веренъ ей и по сей день, не-смотря на крушеніе, которое она – и онъ – претерпели. Она (опеделяла его политическую волю, диктовала стратагемы и тактическія решенія. Это – и д е я Циммервальда.

Изъ всехъ «фронтовъ» русской революціи – земли, хлеба, воли, національнаго освобожденія – Сухановъ острее всего воспринималъ фронтъ войны и мира, который съ перваго же дня революціи представлялся ему въ обратномъ виде, какъ фронтъ мира и войны. Съ обычной для него рисовкой, Сухановъ разсказываетъ, какъ онъ еще 21-го апреля, «пріемля на себя эпитетъ изменника», «лично» говорилъ Временному Правительству, что «нужно кончать войну».

Этотъ лаконическій рецептъ, если имелъ какой-либо смыслъ, – то только одинъ: кончать войну во что бы то ни стало, такъ или иначе, ценой любого мира. Но Сухановъ не считалъ себя плоскимъ пораженцемъ. Онъ {151} негодовалъ и возмущался, когда противники его политики мира доказывали, что она неизбежно ведетъ къ сепаратному миру. Сухановъ и его единомышленники развивали фиктивнейшую теорію математически - равного отношенія къ союзному имперіализму и имперіализму непріятельскихъ державъ. Полное равновесіе по отношенію къ темъ и другимъ «каннибаламъ». Соответственно съ этимъ и активная политика должна равно-ускоренно двигаться по двумъ параллельнымъ путямъ – линіи борьбы за миръ и линіи охраны боеспособности.

Эту тонкую діалектику трудно было даже изъяснить вразумительно, не то что осуществить ее на деле. Ужъ на что близкій Суханову по духу человекъ, соредакторъ его по «Новой Жизни» Максимъ Горькій, и тотъ говорилъ, что «онъ не понимаетъ, чего мы хотимъ, атакуя союзный имперіализмъ и требуя разрыва съ нимъ». Горькій – даже Горькій! – спрашивалъ, «не есть ли это действительно сепаратный миръ, въ которомъ насъ обвиняетъ буржуазная пресса». Онъ требовалъ полной ясности, совершенно конкретной программы, всехъ точекъ надъ «і» (т. ІМ, 181).

Руководимые циммервальдцами Советы, какъ известно, вняли голосу Суханова, поддались искушенію коyчать войну. Но желанный конецъ – всеобщій демократическій миръ – явно не удавался. Въ этомъ приходилось убеждаться горькимъ и тяжкимъ опытнымъ путемъ. Иллюзіи стали исчезать. Линія, принявшая съ самаго начала резкій уклонъ въ сторону Циммервальда, начала понемногу выпрямляться. Процессъ этотъ шелъ слишкомъ медленно, но оyъ все-таки обозначился. – Сухановъ вспоминаетъ выразительныя параллели. 14-го марта подъ диктовку Чхеидзе Сухановъ выво- {152} дилъ въ воззваніи «Ko всемъ народамъ міра» – «наступило время народамъ взять дело м и р a въ свои руки». A 7-го августа тотъ же Чхеидзе, открывая въ Смольномъ «Совещаніе по обороне», говорилъ: «Народъ взялъ д е л о в о й н ы въ свои руки...» И когда одинъ изъ оборонцевъ честно признается въ неосновательности былыхъ мечтаній: «Призывъ русской демократіи къ миру нашелъ себе слабый откликъ среди союзниковъ. Наша революція не зажгла всемірнаго пожара, какъ мы мечтали пять месяцевъ тому назадъ. И теперь передъ русской демократіей резко ставится въ порядокъ дня другая задача: укрепленіе боеспособности русской арміи», – Суханову остается лишь сделать ремарку: «Чортъ знаетъ что такое!...» (т. V, 141).

Легко было прокламировать борьбу за миръ въ общемъ виде, въ принципе. Труднее было конкретизировать программу мира, дать ей положительное и осуществимое въ реальности выраженіе. Темъ уютнее была позиція Суханова, когда отъ словъ къ делу пришлось перейти уже не ему, оказавшемуся къ тому времени въ оіппозиціи не только къ Правительству, но и къ «правящему блоку» въ Советахъ. Подъ прямымъ давленіемъ Горькаго, требовавшаго ясности, Сухановы въ «Новой Жизни» додумались, наконецъ, въ іюне до решенія. Съ «варварскими союзниками» страна можетъ въ случае надобносги и порвать, но «поскольку Вильгельмъ, Гинденбургъ и Кюльманъ не отказались отъ своихъ грабительскихъ целей, постольку результатомъ разрыва будетъ не сепаратный миръ, a сепаратная война революціонной Россіи съ имперіалистской Германіей».

Роіссіи и революціи, увы, не удалось миновать пути, на который ее съ такой настойчивостью влекли и подталкивали циммервальдцы. Начали съ того, что рево- {153} люція должна «съесть» войну. Кончили темъ, что война «съела» революцію, a заодно и значительную часть Россіи. Былъ и сепаратный миръ. Была и «сепаратная война». Словомъ, свершилось все по слову Суханова. Но онъ все-таки не удовлетворенъ.

Съ одной сторойы, «декретъ о мире» Сухановъ склоненъ считать «не пустой революціонной фразой, a реальнымъ политическимъ актомъ», «темъ самымъ, что должно было сделать правительство революціи не-сколько месяцевъ тому назадъ», и что большевики сделали на следующій день после переворота «въ достойной и правильной форме». A съ другой стороны, Сухановъ не можетъ не признать, что «мирное выступленіе 26-го октября объективно уже было сдачей на милость победителей». Но Сухановъ не считалъ бы себя тонкимъ политикомъ, если бы не сумелъ выбраться изъ затруднительнаго положенія и разрешить противоречіе.

Сами авторы декрета вышли изъ противоречія признаніемъ своего просчета въ темпе и въ сроке coціалистической революціи, «задержавшейся» на Западе. Сухановъ ищетъ выхода тоже во времени, но въ прошломъ, въ упущенныхъ другими срокахъ и возможностяхъ. И тутъ онъ выдвигаетъ свою с a м y ю заветную, мнимую идею о томъ, что м о г л о б ы быть, если б ы «фронтъ мира циммервальдцевъ» сталъ б ы «не менее своимъ и для каждаго разумнаго патріота...» Если б ы раньше не большевицкіе Советы, a советскій блокъ разорвалъ «съ имперіализмомъ собственной и союзной буржуазіи, если б ы онъ ребромъ поставилъ вопросъ о мире (такъ, какъ это черезъ пять месяцевъ сделали болыиевики), то «почетный всеобщій миръ былъ бы завоеванъ». Въ этомъ порукой – Сухановъ. – «Т о г д a это было близко и {154} возможно, – уверяетъ Сухановъ. Когда престижъ революціи былъ еще великъ, a милліоны штыковъ стояли на фронте, – тогда война не вынесла бы открытаго разрыва русской революціи съ міровымъ имперіализмомъ не вынесла бы прямыхъ и честныхъ предложеній мира, брошенныхъ на весь міръ. Тогда они расшатали бы до конца воюющую Европу, и міровой имперіализмъ капитулировалъ бы передъ натискомъ измученныхъ, жаждущихъ мира пролетарскихъ массъ» (т. ІV, 95).

Въ этомъ центральная идея Суханова, его философія мира и войны и, поскольку на этомъ «фронте» решалась и решилась судьба революціи, – философія и всей революціи. Нетъ нужды подчеркивать методологическую порочность этой «философіи», на гипотетически-мнимыхъ основаніяхъ утверждающей свою непоколебимость и фактическyю неопровержимость: попробуй-ка на опыте доказать обратное!..

Сухановъ не довольствуется философіей революціи, онъ интересуется и ея этикой. Устанавливаетъ не только причину, но и вину. Онъ «не согласенъ» такъ разсуждать: «если не сделали, то, стало быть, не могли; если не могли, то и вины тутъ нетъ, передъ лицомъ исторіи». Онъ ищетъ и находитъ виновниковъ «объективно» лишь неудачнаго, a по существу – «достойнаго и правильнаго» декрета о мире. Вина не на большевикахъ, которые «у ж е не могли убить мировую бойню» (т. ІV, 96). Вина и не на Милюкове съ Терещенко, которые не могли не «выполнять миссію россійской буржуазіи». Виноваты меньшевики и эсъ-эры, которые «действовали отъ имени рабочихъ и крестьянъ; эти(!) {155} не могуть ссылаться на непреложность своего классоваго положенія; пусть примутъ вину на себя»...

Среди многихъ обвиненій, выдвигаемыхъ противъ деятелей февральской революціи наряду съ обвиненіями въ попустительстве большевикамъ, въ недостаточно активномъ противодействіи имъ, часто раздаются обвиненія въ недостаточно энергичной и радикальной положительиой программе. Любопытнее всего, что это повторяютъ и п р a в ы е круги. Те самые элементы русскаго общества, которые въ процессе февральской революціи въ меру силъ противились даже воспрещенію заключать земельныя сделки, теперь склонны упрекать за то, что вожди февральской революціи не догадались успокоить мужика и застраховать его отъ большевизма немедленнымъ удовлетвореніемъ стихійной тяги къ земле. Те самые круги, которые раньше не проводили и не проводятъ различія между «интернаціоналами», делавшими попытки вызвать международное движеніе въ пользу демократическаго мира, сейчасъ недоумеваютъ, какъ можно было разсчитывать «канализовать революцію», предупредить победу Ленина, не форсируя самымъ настойчивымъ образомъ заключенія мира на «разумныхъ» условіяхъ.

Въ чрезвычайно ценныхъ, хотя и весьма краткихъ, воспоминаніяхъ проф. Б. Э. Нольде, напечатанныхъ въ т. VІІ «Архива русской революціи» говорится, что «однимъ изъ наивнейшихъ самообмановъ этой богатой всякими фикціями эпохи» было представленіе о революціи, какъ о способе успешнаго завершенія войны. Не разделяя этой фикціи, можно ли, однако, согласиться съ той формулировкой «дилеммы, къ которой Россію прижали событія», которую даетъ применительно къ семнадцатому году проф. Нольде: «Разумный миръ или {156} неминуемое торжество Ленина?»... Такая формулировка ведь тоже ф и к ц і я. Дилемма состояла въ томъ, что или неминуемое торжество Ленина или – немедленный неразумный миръ.

Въ томъ и заключалась т р a г е д і я февральской революціи, что честнаго и разумнаго выхода ей не было дано исторіей. Выходъ былъ лишь стихійный и «похабный». Февраль его принять не могъ и вынужденъ былъ уступить место Октябрю, жившему исключительно «текущимъ моментомъ», не задумывавшемуся надъ завтрашнимъ днемъ и потому обладавшему всеми преимуществами азартнаго и безчестнаго игрока.

У Суханова была воображаемая «линія» не только во внешней политике, но и во внутренней. Она состояла въ томъ, чтобы взаменъ «коалиціи противъ революціи», созданной «единымъ фронтомъ крупной и мелкой буржуазіи», утвердить диктатуру советскаго блока, отъ трудовиковъ до большевиковъ.

Не надо думать, что Сухановъ принципіально отвергаетъ политическое сотрудничество классовъ, какъ. несовместимое съ началами марксизма. Нетъ. Еще въ конце апреля онъ былъ сторонникомъ коалиціи «крупной и мелкой буржуазіи» и защищалъ коалицію весьма убедительно. «При данной конъюнктуре (въ Совете и въ стране) форма коалиціи имела все преимущества. Буржуазная власть была далеко еще не изжита въ глазахъ среднихъ слоевъ, промежуточныхъ группъ населенія. Интеллигенція, чиновничество, «третій элементъ», офицерство – словомъ, все те слои, которыми держится государственная машина, во главе {157} съ самими советскими главарями, – еще совершенно не мирились съ идеей чисто демократической власти... Между темъ государственная машина не могла стоять ни минуты; она должна была работать полнымъ ходомъ.

Но не проходитъ и месяца – «въ Совете и въ стране» не происходитъ ничего принципіально новаго, a Cyхановъ меняетъ свою точку зренія. Теперь онъ убежденъ, что «объективный ходъ вещей велъ революцію къ диктатуре рабочихъ и крестьянъ»; онъ «присоединяетъ свой голосъ къ темъ, кто требовалъ полнаго устраненія буржуазіи отъ власти» и съ этихъ поръ начинаетъ «усиленно оперировать съ терминомъ диктатуры демократіи». Но и теперь онъ «предостерегаетъ противъ диктатуры пролетарскаго авангарда въ мелко-буржуазной и хозяйственно-распыленной стране». Сухановъ решительно не согласенъ съ большевиками, которые готовы были въ любой моментъ устроить возстаніе, хотя бы и помимо и безъ участія организованныхъ мелко-буржуазныхъ элементовъ. Для него «новая революція была допустима, возстаніе было законно, ликвидація существующей власти была необходима. Но все это было такъ – при условіи демократическаго» ф р о н т а». «Правомочное участіе мелко-буржуазныхъ, меньшевистско-эсеровскихъ группъ въ строительстве новаго государства вместе съ пролетаріатомъ и крестьянствомъ» казалось Суханову «безусловно необходимымъ».

Отсюда его идея – создать гомункулуса, y котораго голова была бы Ленина – «не переварившая мешанины изъ Маркса и Кропоткина»; конечности были бы взяты y «предателей революціи и ихъ несмышленныхъ подголосковъ», «услужающихъ соціалистовъ; a туло- {158} вище естественно было заимствовать y «мягкотелыхъ, безкровяыхъ опортунистовъ» и «реакціонныхъ лавочниковъ»... По представленію Суханова, вся сила и все вдохновеніе y большевиковъ. Они – жизнедавцы, и стоитъ только советскимъ меньшевикамъ и эсерамъ отвернуться отъ временнаго союза съ большевиками, какъ они снова обречены превратиться въ «полуразложившееся собраніе неразумныхъ мещанъ и безплодныхъ политиковъ, копающихся an und fur sich».

Сухановъ не обманываетъ себя относительно готовности большевиковъ принять его планъ. Производя подробное исчисленіе распределенія голосовъ въ Предпарламенте и убедившись въ томъ, что на «левой» могло бы быть большинство, Сухановъ меланхолически прибавляетъ: «Все эти абстракные подсчеты имели б ы значеніе на тотъ случай, если б ы большевики не были большевиками и понимали б ы значеліе единаго демократическаго фронта. Тогда впоследствіи можно б ы л о б ыт увидеть, что вышло б ы изъ этого». Темъ не менее онъ к до, и во время, и после октября не переставалъ твердить, что коалиція отъ н.-с. до большевиковъ бы-ла не только необходима, но и реально возможна: Сухановъ почти что ощущалъ ее уже въ своихъ рукахъ революція была почти спасена; ленинскія бредовыя идеи совсемъ было предотвращены; какъ вдругъ... большевики? Нетъ!.. эти «злосчастные слепцы» эсе-ры и меньшевики своимъ незрячимъ и тупымъ упорствомъ и «гнилыми и дряблыми мыслишками» сорвали геніальную выдумку Суханова и вместе съ ней и революцію.

Несмотря на наростающій трагизмъ описываемьіхъ событій, нельзя безъ улыбки следить за упоеннымъ своимъ планомъ марксистомъ, въ с л о в е находящимъ {159} конечную лричину событій. Меньшевистско-эсеровскія грулпы могли сказать тогда (въ Предпарламенте) решающее слово. Это «было последнимъ и единственнымъ, хотя и не очень надежнымъ средствомъ повернуть ходъ событій».

Если-бы после ухода со Съезда Советовъ 25-го октября всей оппозиціи большевики не оказались оставленными съ глазу на глазъ «съ одними левыми эс-эровскими ребятами и слабой группкой новожизненцевъ», – они не получили бы, по мненію Суханова, «монополіи надъ советомъ, надъ массами, надъ революціей», и линіи Ленина не была бы обезпечена победа. Этого не поняли «промежуточныя группы». Оне погубили себя, – туда имъ и дорога. Но оне помешали вместе съ темъ осуществленію спасительнаго плана Суханова. Этого онъ имъ не проститъ. Не за себя, конечно, a за революцію. Не проститъ никогда, даже мысленно», возвращаясь къ минувшему въ воспоминаніяхъ, утверждая свою правоту лишь на бумаге.

И Сухановъ мститъ. На техъ, кто подвергся раз грому въ октябрьскіе дни, онъ возложитъ ответственность за успехи победителей. Жертвы погрома онъ изобразитъ въ роли погромщиковъ. «Къ гражданской войне привела политика правящихъ партій, которыя не шли по нашимъ путямъ и противъ которыхъ мы без-плодно боролись, оставаясь въ меньшинстве». Въ крови, пролитой при взятіи Зимняго, повинны «наши жалкіе последніе министры». Для Смольнаго гуманный прокуроръ видитъ оправданіе – «въ идее, отъ которой онъ, по существу дела, не могъ отказаться». Но для «преступной безсмысленности государственныхъ людей последней коалиціи» оправданія y Суханова нетъ. {169}

Также безжалостенъ онъ къ такъ назыв. «Комитету спасенія родины и революціи». Это Комитетъ учинилъ заговоръ. Большевики же устроили в о з с т a н і е. Только «кровавая авантюра» Комитета (сопротивленіе юнкеровъ) укрепила решимость сторонниковъ переворота. Только 29-ое октября превратило «смешныя, небрежныя, неуклюжія толпы равнодушныхъ людей съ винтовками» въ «стальные рабочіе батальоны». И т.д. Можно было бы легко опровергнуть эти свидетельстяа Суханова его же собственными свидетельтельствами того, напримеръ, какъ черезъ два дня подъ Пулковомъ въ «решающій и все решившій моментъ» эти «стальные рабочіе баталіоны» побежали отъ одной сотни оренбургскихъ казаковъ; или какъ целый полкъ (Измайловскій) «не заставилъ себя ждать и бежалъ въ полномъ составе» отъ 30 человекъ и одного броневого поезда. Устояли и одержали верхъ матросы… Въ опроверженіе сухановской версіи о роли «авантюры» 29-го октября можно было бы сослаться на фактъ переговоровъ о перемиріи, которые происходили между большевиками и соціалистическими партіями, «Викжелемъ» и петербургской думой, и которые поздней ночью 31 октября закончились даже соглашеніемъ, цинично разорваннымъ, конечно, большевиками на следующій же день, после победы подъ Пулковомъ.

Но мы здесь не пишемъ своей исторіи революціи. Не пишемъ и своихъ воспоминаній. Мы хотимъ лишь дать представленіе о методе, авторе и «философіи» одного» изъ наиболее значительныхъ трудовъ о революціи.

Живо написанныя «Записки» Суханова читаются съ интересомъ. Эта живость облегчитъ знакомство съ ни- {161} ми и грозитъ распространеніемъ сухановскаго воспріятія событій и смысла февральской революціи за пределы того узкаго кружка лицъ, которыя солидарно съ Сухановымъ «делали» революцію. Объемъ труда и казовая независкмость сужденій – авторъ всеми неудовлетворенъ и всехъ бранитъ – способны соблазнить не только ищущаго занимательнаго чтенія, но и изследователя (пресловутаго» «будущаго историка»!) эпопеи семнадцатаго года.

Рискованно было бы упрекнуть Суханова въ прямой или преднамеренной фальши. Фальшивы его положеніе и точка зренія. Непріемлема его моральная личность, въ которой есть нечто отъ Стеклова, отъ Алексинскаго, Мстиславскаго, Козловскаго и т.п. – родственныхъ Суханову п о т и п у, несмотря на все индивидуальныя различія. О т с ю д a уже все остальное.

«Дикій», формально стоявшій вне партій, a фактически побывавшій во многихъ, случайно вознесенный на самый гребень революціонной волны, Сухановъ привыкъ въ самомъ себе, въ своемъ критическомъ разуме находитъ источникъ и санкцію надуманной имъ политической линіи. До самаго конца февральской революціи онъ былъ и остался р a б о м ъ своихъ утопическихъ идей и плановъ. Возможно, что и въ самомъ деле онъ верилъ, что его утопія не сегодня-завтра можетъ стать реальностью, стоитъ только умеючи маневрировать терминами «сепаратная война» или «диктатура демократіи», и заговоръ удастся.

«Многіе и многіе несомненно чувствовали, что я говорю правду, хотя бы и неосуществимyю» (т. VII, стр.16), – говоритъ Сухановъ и не замечаетъ всей убійственности для него, какъ для политика, {162} такого «комплимента». Говорить правду, хотя бы и неосуществимую, – обязанность для пророка, подвигъ для моралиста. Но для политика, пламенеющаго гордыней дальнозоркости, маневрирующаго «массами» и аргументирующаго отъ «объективнаго хода» революціи и всяческихъ «коньюнктуръ»?! Можно ли откровеннее подчеркнуть собственную свою надмірность и оторванность своей утопической правды отъ реальной жизни?

Не въ томъ, конечно», было «несмываемое преступленіе» Суханова, что онъ не порвалъ съ группой Мартова» 25-го октября, a сделалъ это двумя или тремя го дами позже; что онъ «не остался» на Съезде Советовъ, a вернулся туда и т.д. Это все жеманство и кокетство. Подлинно несмываемое преступленіе Сухановыхъ въ томъ, что они отождествили себя съ революціей; свой ограниченный и фанатическій индивидуальный разумъ выдавали за разумъ трудовыхъ массъ; волю своихъ ничтожныхъ по численности единомышленниковъ подставляли на место демократіи, исповедывали максимализмъ целей и невозможность ихъ осуществленія, подходили къ россійской государственности, къ людямъ и къ группамъ, партіямъ, классамъ, именно такъ, какъ теперь рекомендуетъ поступать Струве, – инструментально, т.е. въ качестве средства къ ими одними осознаннымъ целямъ революціи, интересамъ трудящихся, классовъ и благу человечества.

Русская катастрофа была, конечно, предопределена географіей и исторіей Россіи. Но поскольку и личные факторы сыграли свою роль въ этой катастрофе, ни одинъ классъ или слой русскаго народа не безъ {163} греха, ие безъ вины. И не для безплоднаго самобичеванія, a въ порядке простого установленія исторически безспорнаго факта, надо признать, что и демократія – буржуазная и соціалистическая – за время революціи совершила не одну ошибку – иногда ошибки хуже преступленій – передъ россійской государственностью, передъ отдельными слоями русскаго народа, передъ собой.

До семнадцатаго года революція представлялась довольно упрощенно: не «по Жоресу», – какъ варварская форма прогресса, a «пo Островскому», – какъ «все высокое и прекрасное». Народъ и, особливо, трудовыя массы воспринимались и расценивались, не какъ люди и человеки со всеми ихъ человеческими страстямк и слабостями, взлетами и паденіями, a какъ носители мірового разума исторіи, по Гегелю и Марксу, или какъ народушко-богоносецъ, по Юзову или Достоевскому.

О «взбунтовавшихся рабахъ» Керенскій – Керенскій первыхъ месяцевъ революціи! – могъ упомянуть лишь для контраста и антитезы. О «мятежномъ охлосе» Черновъ заговорилъ лишь после октябрьскаго переворота. Только въ самыхъ последнихъ числахъ сентября Мартовъ рискнулъ, наконецъ, признать «несвоевременность тяготенія къ большевикамъ» и «опасность для революціи слева». Впрочемъ, и тогда въ той же мартовской подгруппке находились «работники стараго Исполнительнаго Комитета», съ мартовскимъ «крестникомъ» – Сухановымъ во главе, которымъ «движеніе слева представлялось не въ аспекте опасности, a въ аспекте спасенія».

Характерно что такъ «представлялось» дело Суханову и его приснымъ, несмотря на то, что онъ «не {164} верилъ въ победу, въ успехъ, въ «правомерность», въ историческую миссію большевицкой власти»; несмотря на отчетливое сознаніе, что вместо экономической программы y большевиковъ «пустое место»; что демагогія большевиковъ «безудержна и беззастенчива», a взятыя ими на себя задачи явно невыполнимы.

Не надо было быть особенноі прозорливымъ, чтобы видеть, что врагъ подстерегаетъ демократію слева, что реальна опасность непосредственнаго срыва не столько вправо, сколько влево. – Что можетъ быть этомъ отношеніи характернее описанія, даннаго Сухановымъ совещанію въ Малахитовомъ зале 21-го іюля. «Обстановка была такая, что напрашивалась мысль о возможномъ покушеніи на государственный переворотъ со стороны Гучковыхъ и Родзянокъ. Никакихъ прямыхъ указаній, кажется, на это не было. Но атмосфера(!?) была такъ густа, что это казалось вполне вероятнымъ». Въ паническомъ напряженіи вглядываясь въ одну точку, проглядели подлинную контръ-революцію, пришедшую, какъ и предсказывалъ Церетели, въ другія, «левыя» двери.

Зло состояло вовсе не въ томъ, что были спеціально заинтересованные въ перемещеніи центровъ вниманія. въ отвлеченіи отъ подлиннаго врага и сосредоточеніи всей энергіи на враге фиктивномъ и мизерномъ, искусственно увеличенномъ по сравненію съ его натуральными размерами. Это – пріемъ, общепринятый не только среди политическихъ искусниковъ, но и въ среде незатейливыхъ покусителей на чужую собственность. Корни зла вели къ традиціи, заставлявшей даже незаинтересованныхъ въ искаженіи подлинной обстановки, свободныхъ отъ тайныхъ умысловъ, опасливо коситься вправо и учитывать какъ угрозу для {165} сегодняшняго дня то, что могло составить такую угрозу только въ будущеімъ. Самое же зло состояло въ схематическомъ подходе къ политическимъ явленіямъ, которыя воспринимались не такъ, какъ они б ы л и и что они значили въ действительности, a такъ, какъ они представлялись заранее, за долгіе годы мечтательныхъ думъ о характере грядущей революціи, о действующихъ въ ней силахъ (пролетаріатъ-гегемонъ или авангардъ; креістьянство мелко-буржуазное или трудовое; интеллигенція классовая или внеклассовая), объ отношеніи къ государству, которому, по писанію, предстояло въ скоромъ времени «отмереть», и о прочихъ воображаемыхъ предметахъ и линіяхъ въ пространстве.

Февральская революція восприняла готовыя, до нея сложившіяся традиціи и схему. Те, кому довелось съ первыхъ же дней быть истолкователями традицій, выполнителями схемы, – естественноі, наложили на нихъ свой, личный отпечатокъ, прикрывая его ореоломъ революціи, «имманентностью» ея развитія. И когда случайные вожди и глашатаи уже покинули авансцену, надъ ихъ воспріемниками еще долго, какъ рокъ, тяготели воззренія и навыки, якобы освященные революціоннымъ опытомъ. Сухановы ушли, но ихъ первые посевы быстро дали буйные всходы. Какъ ихъ убрать и кому придется жать, – до этого заботы было мало.

Сухановъ эпически описываетъ итоіги выборовъ въ Петроградскій Советъ, былой «источникъ власти», – произведенныхъ въ сентябре 17 года. «Наша группа, меньшевиковъ-интернаціоналистовъ, – группа, составлявшая основное ядро перваго Исполнительнаго Комитета, начавшаго революцію, – не получила ни одного места. Это было для насъ, быть можетъ, и пе- {166} чально, но совсемъ не удивительно. Наша позиція, по крайней мере, въ своей положительной части, была ненужна, излишня для массъ. Въ отрицательной, критичеокой части мы, мартовцы и новожизненцы, совпадали съ большевиками. На арене тогдашней борьбы противъ коалиціи и буржуазіи мы стояли рядомъ съ ними» (т. V1, 192–І93).

Я не склоненъ думать, чтобы Суханову казалось все столь же простымъ и «неудивительнымъ» и раньше, тогда, когда происходили описываемыя имъ событія. Не думаю, чтобы Сухановъ и тогда представлялъ себе явственно, что не онъ обойдетъ и «используетъ» большевиковъ для своего плана, a что самъ окажется использованнымъ и обойденнымъ большевиками, шедшими съ нимъ рядомъ для борьбы съ «удушавшей демократію керенщиноій» и прошедшими мимо причитаній и обличеній «отставной козы барабанщика», составляющаго ныне свои «Воспоминанія Нарциса», – по непочтительному отзыву «Правды»... Но что наследство, оставленное первыми деятелями Исполнительнаго Комитета, приведетъ къ торжеству большевиковъ, зто нетрудно было предвидеть – и предвидели – задолго до Октября.

Общность прошлаго, идеологическихъ корней и героической борьбы съ самодержавіемъ, связывала психологію, сковывала воспріятія и, главное, волю. Война и необходимость держать фронтъ побуждали, съ своей стороны, предпочитать худой миръ въ стране доброй ссоре. Соціалистическія партіи распадались на теченія, фракціи, центры, – фиктивно сохраняя формальное единство. Руководители не находили въ себе решимости подчинить или устранить строптивыхъ вредителей не только партій, но и рево- {167} люціи. Въ выигрыше отъ того, естестведно, оказывались вредители, единствомъ національнымъ или партійнымъ не дорожившіе и гражданской войны не пугавшіеся. – Отдельнымъ одиночкамъ, «ясновидевшимъ» грядущее, но недостаточно вліятельнымъ или умелымъ, чтобы вести за собой людей и группы, приходилось крохоборствовать: довольствоваться «интерпретированіемъ» противоположнаго взгляда и выправленіемъ не столько революціи, сколько резолюцій.

Если Мартовъ уже 4-го іюля, въ самый разгаръ большевистскаго броженія, констатируетъ «классическую сцену начала контръ-революціи» и предлагаетъ «избегать малейшихъ проявленій солидарности съ победившимъ советскимъ большинствомъ», то идеологъ и вождь этого большинства Данъ уже 7-го іюля спешитъ провести въ меньшевистскомъ центральномъ комитете резолюцію, «заостренную направо». Эта разница въ три дня даетъ символическое изображеніе разстоянія, отделявшаго Сухановыхъ въ чистомъ виде отъ Сухановыхъ разжиженныхъ, – отъ той «левой, въ образе, главнымъ образомъ, Дана», которая, по свидетельству Суханова, завелась въ самомъ правящемъ блоке и его разлагала, разъедала изнутри. Эта внутренняя сухановщина оказалась, можетъ быть, пагубнее находившейся вовне.

Если существуетъ вообіде историческая ответственность, если можно и должно» искать, кто лично и коллективно ответствененъ за срывъ февральской революціи и последующую катастрофу – одну изъ самыхъ тягчайшихъ ответственностей следуетъ возложить на деятелей, сопричастныхъ «сухановщине», – о причастныхъ политически, независимо отъ моральна- {168} го лица и принадлежности къ той или иной группировке.

Сухановскія «Записки» должны вызвать y каждаго демократа, къ какой бы партіи онъ ни принадлежалъ, – острое ощущеніе личной и коллективной ответственнссти за то, что Сухановымъ удалось овладеть русской революціей по праву перваго захвата. Въ этомъ отношеніи оне могутъ сослужить роль некотораго антидота противъ рецидива «сухановщины». И въ этомъ – оправданіе труда, затраченнаго авторомъ для написанія своихъ семи томовъ, a читателемъ – для ихъ одоленія. {169}

Примечания

Видимо, Н. Сухановъ оценилъ П. Милюкова до того, какъ последній сталъ къ Суханову "въ аналогичное положеніе съ другой стоіроны".

Это предвиденіе было сделано мною въ "Современныхъ Запискахъ" задолго до того, какъ П. Н. Милюковъ увидалъ въ "Запискахъ" Суханова "полезное дополненіе" къ собственному труду.

Мне пришлось быть участникомъ одного изъ техъ "Пяти дней" революціи, которые запечатлелъ С. Мстиславскій. И я категорически свидетельствую, что въ его описаніи такъ много фактической неправды – на трехъ страницахъ (141-143) я насчиталъ девять "отступленій" отъ действительности, искажающихъ всю обстановку: Мстиславскій видитъ то, чего не было, и не видитъ происходившаго на глазахъ y всехъ, – что, въ качестве матеріаловъ о революціи, воспоминанія Мстиславскаго должны быть решительно отброшены за совершенной негодностью.

сайт - Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года

Главным образом части, расположенные вблизи захваченного партией в столице дома Кшесинской. В апреле-мае 1917 Военная организация рассматривалась и самими руководителями, больше как организация оберегающая большевицкий штаб в случае нападения. Это нетрудно обнаружить в той части воспоминаний того же Невского, где он говорит об удобстве для работы дома Кшесинской:

«Прямо напротив дома была очень прочная ячейка в Петропавловской крепости, сзади помещался броневой дивизион, переправы на Выборгскую сторону оберегались хорошей организацией Гренадерского полка (Мехоношин, Анисимов), связанного с пулеметным полком. Троицкий мост охранялся Павловским полком и броневым дивизионом, с которыми были хорошие связи».

Аппарат Военной организации, после приезда Ленина , быстро рос и достиг размеров, едва ли возможных без значительных денежных средств. В первоначальное Бюро в составе В. Невского, Н. Подвойского и С. Сулимова в разное время вошли Лашевич , Дашкевич, Семашко, Дзевалтовский, работавшие главным образом в 1-ом пулеметном полку, Мехоношин, Анисимов, Розмирович, Менжинский , Дзержинский , А. Ильин-Женевский, Тер-Арутюнянц (офицер, исполнял должность вроде начальника штаба), Коцюбинский, Крыленко , Садовский, Чудновский , Антонов-Овсеенко , Рошаль (Кронштадт) и многие другие. Некоторая часть, как, например, Семашко, Дзевалтовский, Крыленко, Дашкевич, Ильин были офицерами, большей частью в чине прапорщика. Большинство этих работников «Военки», перешли в Октябре в состав «Военно-революционного комитета».

Характерной особенностью Военной организации большевиков было то, что она, несмотря на свой большой аппарат, почти не имела своих представителей в выборных комитетах петроградских полков (за исключением 1-го пулеметного полка и морских организаций). Что касается фронтовых комитетов, то именно они, в период подготовки июльского восстания, внушали больше всего опасений большевицкой Военной организации.

Несмотря на это, как пишет Суханов-Гиммер , в начале июня Невский и Подвойский в своем докладе Центральному Комитету считали, что сил для захвата власти вполне достаточно, так как серьезного сопротивления ожидать не приходится. Они гарантировали выступление 1-го и 2-го пулеметных, Московского, Гренадерского, Павловского и 180-го запасных полков. В Красном селе можно было рассчитывать на 176-ой полк, где господствовали «межрайонцы », то есть группа Троцкого .

Согласно информации Суханова большевики считали возможным выступление на стороне Временного правительства Семеновского и Преображенского запасных полков, 9-го кавалерийского запасного и 2-х казачьих полков. Все остальные, весьма многочисленные части считались нейтральными. Часть ЦК, идя на «вооруженную манифестацию» предпочитала оставить пока открытым вопрос захвата власти, указывая на то, что фронт и провинция не поддержат. На этой позиции стояли Каменев и Зиновьев . Сталин поддерживал Невского, настаивавшего, что в деле восстания надо идти до конца.

Ленин и большинство нашли среднюю линию, которую Суханов передает как принятый на 10 июня план вооруженной демонстрации под лозунгом «Вся власть Советам» следующим образом:

«Ударным пунктом манифестации, назначенной на 10 июня, был Мариинский дворец, резиденция Временного правительства. Туда должны были направиться рабочие отряды и верные большевикам полки. Особо назначенные лица должны были вызвать из дворца членов кабинета и предложить им вопросы. Особо назначенные группы должны были во время министерских речей выражать "народное недовольство" и поднимать настроение масс. При надлежащей температуре настроения Временное правительство должно было быть арестовано. Столица, конечно, немедленно должна была на это реагировать. И в зависимости от характера этой реакции Центральный Комитет большевиков под тем или иным предлогом должен был объявить себя властью. Если в процессе "манифестации" настроение будет для всего этого достаточно благоприятным и сопротивление Львова-Церетели будет невелико, то оно должно быть подавлено силой большевицких полков и орудий» .

То, что большевики решили начать выступление под видом мирной, но вооруженной демонстрации не отрицают большевицкие официальные историки, но цели и задачи выступления прячутся под двусмысленной фразой о «пробе сил». А по смыслу лозунгов – «Вся власть Советам», «Долой 10 министров-капиталистов» выходило, что будто большевики пекутся о передаче власти «социал-предателям» – меньшевикам и эсерам ...

Предложение Троцкого о выходе первоначально без оружия находило возражение в том, что нельзя ставить рабочих и солдат под пулеметы правительства...

Весь план большевицкого ЦК полностью раскрылся лишь в июльские дни . План 10-го июня провалился, ибо он стал известен накануне, во время I Всероссийского съезда советов , на котором из количества свыше 1000 делегатов было едва 130 большевиков.

После бурных прений съезд по этому вопросу вынес резолюцию о запрещении манифестаций на 3 дня и уже под утро Луначарский , тогда еще межрайонец, сообщил, что большевики отказались от демонстрации. На следующий день Ленин на закрытом заседании Петроградского комитета большевиков признал причиной отмены выступления 10 июня то обстоятельство, что «средние, мелкобуржуазные слои (т. е. большинство съезда советов) не проявили тех колебаний, на которые до последнего момента рассчитывал Центральный Комитет» .

Многочисленные делегаты съезда, разъехавшиеся вечером 9 июня по заводам могли убедиться, что даже на знаменитой Выборгской стороне рабочие не дали говорить ораторам большевиков на таких заводах, как Патронный, Арсенал, Сименс-Шукерт и ряд других. Так сообщает газета «Новая жизнь», издававшаяся при участии Суханова, в тот период открыто сочувствовавшего большевикам .

Твердо на стороне большевиков стояли 1-й пулеметный и 180-й запасный полки.

Небезынтересно привести некоторые высказывания на сессии Всероссийского съезда, говорящие о тех «колебаниях», о которых сообщил на следующий день Ленин.

Председатель съезда Чхеидзе , часть эсеров и меньшевиков во главе с И. Церетели выступили открыто с требованием не только запрещения большевицких выступлений, но и разоружения их сил путем вызова войск с фронта. Председатель армейского комитета фронтовой 5 армии Виленкин выступая на митинге Преображенского запасного полка говорил об ожесточении, которое вызывает у фронтовиков провозглашённый ещё в дни Февральской революции отказ частей петроградского гарнизона выступить на фронт, а в своем выступлении 11 июня на съезде заявил о недопустимости положения, когда оба пулеметных полка в Петрограде, примкнув к большевикам, прекратили посылку пулеметчиков и пулеметов на фронт, прикрываясь флагом крайних революционеров .

Эти угрожающие выступления не могли не заставить большевицкий ЦК еще раз взвесить явно преувеличенные, слишком оптимистические данные своей Военной организации.

Однако у большевиков нашлись защитники из числа левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Мартов решительно выступил против разоружения большевицких частей и Красной гвардии, сравнив вызов фронтовых частей с призывом генерала Кавеньяка » , раздавившего восстание в Париже в 1848 году . Он называл верные Временному правительству войска «преторианцами буржуазии» и кричал на следующий день своему сочлену по партии Либеру , призывавшему к разрыву с большевиками, – «Версалец!» Для того, чтобы отвести, возникшие впрочем позже, полуупреки в непонимании большевизма революционной демократией, следует привести речь одного из виднейших меньшевиков С. Л. Вайнштейна.

«Никто лучше Мартова не знает природу большевизма – напоминал Вайнштейн. – Ведь это Мартов поставил первый вопрос о том, что в недрах объединенной в то время с.-д. партии, в которую тогда входили большевики, Ленин создал тайную организацию, вроде итальянской мафии, с помощью которой он добивался установить в партии свою диктатуру, возбуждая против своих противников худшие подозрения... Что изменилось с тех пор, – спрашивал Вайнштейн, – изменились не методы Ленина, а сфера приложения этих методов. Если раньше первой задачей Ленина было уничтожение демократических основ социал-демократической партии и установление в ней своей личной диктатуры, то теперь теми же методами он борется за ниспровержение демократического строя в стране и за установление в ней большевицкой диктатуры» .

И далее Вайнштейн блестяще сформулировал то глубинное отношение партий «революционной демократии» к большевикам, которое в конечном итоге объясняет их поведение не только на протяжении всего 1917 года, но, в значительной степени, и позднее – в 1918 году и в течение всей гражданской войны . Отношение, которое время от времени проявлялось у некоторых меньшевиков и эсеров даже в эмиграции, даже тогда, когда установилась кровавая диктатура Сталина.

«На большевиках, – сказал Вайнштейн, продолжая свою речь против Мартова в ночь с 9 на 10 июня, когда обнаружилась первая попытка большевиков захватить власть, – несмотря на все их ошибки, почиет благодать революции и, поэтому, даже тогда, когда они прибегают к насилию, революционная демократия обязана воздержаться от применения к ним силы, так как этот способ самозащиты от большевиков превратит ее в орудие контрреволюцию…»

Из этого отношения и проистекали те «колебания», которые играли решающую роль в «расчетах» Ленина 10 июня, 3 июля, 25 октября, в дни созыва Учредительного собрания , в критические моменты гражданской войны.

«У свободы и демократии нет врагов слева» – эта коренная ошибка, свойственная большинству в советах 1917 года, была вовремя понята такими людьми как меньшевики Вайнштейн, Церетели, эсерами Авксентьевым , Рудневым и другими, но они были в меньшинстве и, кроме того, не могли тогда еще освободиться от мифа, что в России 1917 года существовали, якобы, организованные контрреволюционные силы, готовые будто бы в любую минуту расправиться с демократией.

Организованных контрреволюционных сил какой-либо значимости ни в армии, ни в русском обществе 1917 года не было. И как ни странно, те, кто утверждал обратное (а это было подавляющее большинство так наз. революционной демократии), тем самым отрицали всенародность Февральской революции, единодушное признание нового строя всей страной, в том числе подавляющим большинством офицеров, до генералитета включительно. Троцкий, будучи сознательным «врагом слева» демократии и свободы был в этом вопросе реалистичнее большинства меньшевиков и эсеров. В брошюре «Что случилось?», написанной еще до московского совещания в августе 1917 года, он откровенно признавал:

«Господа генералы поспешили признать республику, в твердом расчете, что республика признает их генеральство и даже возвеличит его...» .

Разумеется, нельзя смешивать в одно (что, увы, постоянно до сих пор делается) – вопрос о принятии Февральской революции всем народом, включая интеллигенцию, подавляющее большинство офицерства и даже часть старого правящего слоя, с вопросом отношения к составу Временного правительства и представителям советов, соучаствовавших во власти, когда обнаружилась неспособность тех и других сколько-нибудь удовлетворительно разрешить самые насущные вопросы.

I Всероссийский съезд советов не послушал ни Церетели, ни Вайнштейна. По предложению меньшевика Ф. Дана съезд принял резолюцию (внесенную Либером), где наряду с запрещением вооруженных демонстраций, без разрешения советов, почти в каждом параграфе говорится о мифических контрреволюционных силах. Вопрос о большевицком заговоре сдавался в комиссию, которая, согласно наказу, должна была выяснить не вооруженные силы большевиков, а «в какой степени и в каких формах к этому движению были причастны сомнительные и контрреволюционные элементы...»

Вопрос о разоружении большевиков был снят. Съезд не решился отобрать у них оружие, им и анархистам по-прежнему все было позволено. Политическое поражение большевиков в совете 9-10 июня лишь обогатило их опытом в области подготовки вооруженного переворота. В то же время Церетели пишет:

«Если бы большинство демократии использовало надлежащим образом это поражение, то при всей мягкости принятых ею против большевиков решений, дальнейшая работа большевиков встретила бы больше, чем раньше затруднений» .

Революционная демократия сделала как раз обратное. Едва приняв каучуковую резолюцию о запрещении вооруженных демонстраций без согласия советов (характерный пример антиправового сознания того времени – советы могли следовательно «разрешить» вооруженную демонстрацию против Временного правительства!), видимо, испытывая угрызения совести перед обладающими «благодатью революции» большевиками, Всероссийский съезд советов по предложению тогдашних меньшевицких лидеров Дана, Богданова и Хинчука (последний, будущий советский посол в Берлине), предложил создать комиссию для проведения общей, при участии большевиков, демонстрации 18 июня. Для чего было устраивать демонстрацию за мир (в первый день начавшегося наступления на фронте!) и скорейший созыв Учредительного собрания – вопросы, в которых большинство президиума съезда советов не расходилось с Временным правительством было бы совершенно непонятно, если не учесть, что в действительности это был акт, выражавший желание во что бы то ни стало примириться с «обиженными» 10 июня большевиками.

Демонстрация 18 июня 1917 в Петрограде. Она была назначена меньшевиками и эсерами на I съезде Советов в попытке «умиротворить» нагло рвущихся к власти ленинцев

January 7th, 2017

Возможно несколько выходов из ситуации двоевластия. Самый распространенный вариант подразумевает победу одной из соперничающих сторон. Второй выход заключается в объединении двух властей в одну. И наконец, можно создать третью власть (а также четвертую, пятую и т.д.). Созыв Государственного совещания вызвал "глубокую обеспокоенность" у эсеро-меньшевистских лидеров Советов.

Чтобы не стать жертвой переворота, до созыва Учредительного собрания следовало создать выборное учреждение, которое представляло бы революционные партии, но не было бы классовым органом, как Советы. Керенскому приходилось спешить. Одна из опор его режима - эсеро-меньшевистское большинство в Петроградском совете начала рушиться под давлением большевиков.

Впервые о необходимости проведения нового совещания сказал меньшевик Ф.И.Дан на объединенном заседании ЦИКов в ночь с 27 на 28 августа, решавшем вопрос о противодействии корниловщине. Это мероприятие планировалось в виде "немедленного созыва Временным Правительством совещания, подобного Московскому, но с исключением из него представителей 4-х Государственных дум". Чтобы привлечь левых социалистов в новые демократические органы меньшевики 29 августа обратились к министру юстиции А.С.Зарудному с просьбой освободить большевиков, которым еще не предъявили официальных обвинений. Первым был освобожден Л.Б.Каменев. 4 сентября под денежный залог отпустили Л.Д.Троцкого, а на следующий день - еще 10 человек.

1 (14) сентября 1917 года на совместном заседании ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и ЦИК Советов крестьянских депутатов принял решение: "Немедленно созывается съезд всей организованной демократии и демократических органов местного самоуправления, который должен решить вопрос об организации власти, способной довести страну до Учредительного собрания."

3 сентября в "Известиях ВЦИК" были обнародованы квоты для групп, представленных на Демократическом совещании. По сравнению с Государственным совещанием были существенно ограничены возможности выдвижения кандидатов от кадетов и более правых партий. Зато эсеры и меньшевики были представлены максимально полно. На совещание к 13 сентября прибыло 293 социалиста-революционера и 274 социал-демократа.

Среди социал-демократов существовал давний раскол, и поэтому необходимо говорить о 99 меньшевиках из РСДРП(объединенной), 89 большевиках и еще о 86 меньшевиках различных направлений. Присутствовали также 46 народных социалистов и трудовиков, 2 случайных кадета, около двадцати представителей национальных партий и 66 беспартийных. На 6 мест, предоставленных Петроградскому совету, были выбраны 3 большевика (Ленин, Зиновьев и Садовский), 2 эсера (Зейман и Болдырев) и 1 меньшевик (Скворцов).

Впрочем, Ленин и Зиновьев оставались на нелегальном положении и появиться на трибуне не могли. Для Временного правительства в этом собрании места не нашлось. Но Керенский не отчаивался и надеялся сформировать новое коалиционное правительство, неподотчетное Советам и новому демократическому органу. Всероссийское демократическое совещание открылось в 17.25 14 сентября 1917 года в Александринском театре.

Президиум совещания был составлен преимущественно из меньшевиков и эсеров. Заседание открыл Н.С.Чхеидзе, который говорил о необходимости прекращения войны, не поддаваясь на призывы к мировой революции. Председатель крестьянского ЦИК эсер Н.Д.Авксентьев неопределенно рассуждал о "великих исторических задачах" и "государственной твердой власти". Однако желанная "твердая власть", появившаяся на трибуне в лице Керенского, была встречена выкриками "Позор!", "Проговорился!", "Вы - горе родины!"()

February 19th, 2017

Второй съезд советов начал свою законотворческую работу с принятия решений, которые были обещаны еще до его открытия. Их называли декретами, а не законами, поскольку они принимались в отсутствие формального законодательного органа, но их значение было сопоставимо с важнейшими конституционными актами. Принятая ранним утром декларация о переходе власти к Советам вечером была дополнена конкретными решениями. Следующее заседание Второго съезда открылось 26 октября в 21.00.

Первым делом было принято решение об отмене смертной казни: "Восстановленная Керенским смертная казнь на фронте отменяется. На фронте восстанавливается полная свобода агитации. Все солдаты и офицеры-революционеры, находящиеся под арестом по так называемым "политическим" преступлениям, освобождаются немедленно."

Без возражений единогласно было принято обращение к народам и правительствам с предложением заключения мира, которое вошло в историю как "Декрет о мире". Призыв к мирным переговорам был оговорен определенными условиями: "Продолжать эту войну из-за того, как разделить между сильными и богатыми нациями захваченные или слабые народности, Правительство считает величайшим преступлением против человечества и торжественно заявляет свою решимость немедленно подписать условия мира, прекращающего эту войну на указанных равно справедливых для всех без изъятия народностей условиях.

Вместе с тем Правительство заявляет, что оно отнюдь не считает вышеуказанных условий мира ультимативными, то есть соглашается рассмотреть и всякие другие условия мира, настаивая лишь на возможно более быстром предложении их какой бы то ни было воюющей страной и на полнейшей ясности, на безусловном исключении всякой двусмысленности и всяких тайн при предложении условий мира."

Последняя оговорка была направлена на то, чтобы не только облегчить начало мирных переговоров с Германией и ее союзниками, но и одновременно исключить серьезный конфликт со странами Антанты. И то и другое было очень непросто. Ленин не строил иллюзий о мирных намерениях других государств и еще в апреле 1917 года говорил: "Как же кончить эту всемирную бойню? Можно ли кончить ее, выйдя кому-нибудь одному из войны? Нет, нельзя. Нельзя потому, что здесь бьются не два государства, а много, потому, что капиталист может кончить войну только на время, чтобы готовиться к новой войне."

Делегаты Второго съезда принимали "Декрет о мире", как декларацию, которая вызовет революционный выход из мировой войны других стран. Пока же можно было расчитывать на прекращение боевых действий, для которых у России не было ни сил, ни средств. В заключительном слове Ленин подчеркнул усталость народа от войны: "Нам возражают, что наша неультимативность покажет наше бессилие, но пора отбросить всю буржуазную фальшь в разговорах о силе народа... Нам нечего бояться сказать правду об усталости, ибо какое государство сейчас не устало, какой народ не говорит открыто об этом?" ()

December 19th, 2016

В политике часто путают повод с реальной причиной тех или иных событий. Да и кому какое дело до сломанной перегородки, если при этом разрушился дом? Таким легким толчком в 1917 году оказался конфликт вокруг особняка бывшего министра внутренних дел П.Н.Дурново, который по непонятной причине до сих пор называется дачей.

Как многие другие здания Петрограда, этот дом в ходе Февральской революции был захвачен партией, нуждавшейся в штаб-квартире. Если какие-то партии могли вести бесконечные споры с бывшими владельцами об имуществе и законности, то в случае с особняком Дурново новые хозяева игнорировали и собственность и государство, потому что были анархистами.

Собственно Петроградской федерации анархистов-коммунистов (ПФАК) принадлежало не все имение бывшего министра, а только некоторые помещения. Остальная часть здания находилась в распоряжении различных профсоюзных организаций. Соседи им не мешали.

По воспоминаниям Н.Н.Суханова, штаб анархистов пользовался "репутацией какого-то Брокена, Лысой Горы, где собирались нечистые силы, справляли шабаш ведьмы, шли оргии, устраивались заговоры, вершились темные - надо думать - кровавые дела. Конечно, никто не сомневался, что на таинственной даче Дурново имеются склады бомб, всякого оружия, взрывчатых веществ."

Еще в апреле 1917 года роль анархистов в политической жизни Петрограда была весьма скромной, но в течение нескольких месяцев их влияние заметно выросло. Особенно заметным было их присутствие на заводах "Эриксон", "Треугольник", "Новый Лесснер" и Металлическом. Почувствовав массовую поддержку, анархисты решили провести демонстрацию своих возможностей. 5 июня "боевой отряд", состоявший из 50-70 обитателей дачи Дурново во главе с И.С.Блейхманом, занял типографию бульварной газеты "Русская воля".

Мотивы своих действий анархисты объяснили в листовке, в которой говорилось: "Конфискуя "Русскую волю", мы боремся не с печатным словом, а только ликвидируем наследие старого режима, о чем доводим до общего сведения. Исполнительный комитет по ликвидации газеты "Русская воля"." Исполком Петроградского совета попробовал протестовать, но на анархистов это не подействовало.

Съезд советов обратился к министру юстиции Н.П.Переверзеву, а тот в свою очередь поручил командованию столичного округа освободить типографию "Русской воли". К вечеру типография была очищена с помощью двух рот солдат, а захвативших ее анархистов доставили в Кадетский корпус, где проходил I съезд Советов. По словам командующего Петроградским военным округом генерала Половцева, когда он довольно быстро отбил типографию, "публика, запрудившая все соседние улицы, устроила мне бешеную овацию, как будто бы я взял Берлин..."(

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Возвращение Ленина

3 апреля утром руководство большевиков получило телеграмму от Ленина, из которой становилось ясно, что уже к вечеру вождь прибудет в революционную столицу. По словам Шляпникова, радость по этому поводу «была огромна». Во всех районных комитетах РСДРП(б) Петрограда началась бурная деятельность: большевики обклеивали заводские районы листовками, выступали на митингах и приглашали своих сторонников и «попутчиков» принять участие в торжественной встрече своего лидера. РБ ЦК сформировало делегацию, которая должна была встретить Ленина на российско-финляндской границе, на станции Белоостров.

Шляпников явился в Исполком Петросовета и сообщил там о приезде большевистского вождя. Особой радости у большинства собравшихся эта новость не вызвала: эсеро-меньшевистское большинство справедливо опасалось ленинского радикализма. Информация же о том, что Ленин проехал через территорию Германии, «их буквально покоробила». Однако, скрепя сердце, вожди Совета решили принять участие в официальной встрече знаменитого политического эмигранта. Для приветствия от имени Исполкома Совета делегировались М. И. Скобелев и Н. С. Чхеидзе. Организационной стороной встречи от имени Совета должен был заняться все тот же Шляпников. Последний воспользовался этим поручением и мобилизовал всех, кого мог: солдат гарнизона, рабочих и т. д. В итоге встречать Ленина вышла огромная многотысячная толпа с красными флагами и транспарантами. Выглядело это так, будто в столицу приехал не вождь радикальной оппозиции, а признанный национальный лидер.

В 9 часов вечера 3 апреля поезд, на котором ехал Ленин пересек административную границу Финляндии и прибыл на станцию Белоостров. На перроне его встречали сотни рабочих Сестрорецкого завода, а также группа видных большевиков во главе с Каменевым, Шляпниковым, Коллонтай и др. Судя по всему, среди встречающих не было Сталина, во всяком случае, его имя не упоминается никем из свидетелей той встречи. Однако гипотеза ряда зарубежных историков о том, что Сталин уклонился от участия во встрече, опасаясь гнева вождя за «неправильную» политическую позицию, не выдерживает критики. Отношения внутри партии в начале 1917 г. были таковы, что расхождение во взглядах не считалось преступлением. Кроме того, рано или поздно Сталину все равно пришлось встречаться с Лениным, вряд ли он был так напуган, чтобы отказаться от участия в торжествах только из-за короткой отсрочки.

Ближе к истине, как представляется, версии Троцкого и американского историка Слассера. Троцкий видел в этом факте подтверждение того, что «между ним (т. е. Сталиным – А. С .) и Лениным не было ничего, похожего на личную близость». Слассер, соглашаясь с этим мнением, добавляет, что именно третьего апреля Сталин участвовал в работе подготовительного совещания, которое должно было рассматривать вопрос объединения большевиков и левых меньшевиков (т. е. того информационного совещания, решение о проведении которого было принято на большевистском совещании двумя днями ранее).

Как бы то ни было, встреча товарищей по партии со своим вождем состоялась. Если верить свидетелю этого события, Ф. Ф. Раскольникову, кронштадсткому большевику, бывшему членом встречающей делегации РБ ЦК и ПК РСДРП(б), Ленин был в прекрасном расположении духа, впрочем, равно как и все остальные: «Он был как-то безоблачно весел, и улыбка ни на одну минуту не сходила с его лица». То же самое Раскольников писал и о настроении Каменева и Зиновьева, вернувшегося из эмиграции вместе с Лениным: «взволнованный радостью свидания Каменев быстро вошел в залу, ведя за руку не менее взволнованного тов. Зиновьева». Действительно, для старых товарищей, которые не виделись несколько лет и теперь, наконец, после ссылок и эмигрантской безысходности встретились в дни подъема революции, которую они ждали и готовили десятилетиями, радоваться было более чем естественно.

Однако как только Ленин в сопровождении Каменева и других встречающих вошел в свой вагон, радостная эйфория уступила место жесткой критике. Ленин уже видел последние номера «Правды» и усвоил основные приоритеты политики партийного руководства. Нюансов внутрипартийной борьбы он, конечно, знать пока не мог. «Едва войдя в купе и усевшись на диван, – описывает произошедшее Раскольников – Владимир Ильич тотчас накидывается на т. Каменева:

– Что у вас пишется в «Правде»? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали…».

Попав «с корабля на бал», Ленин сразу же ввязывается во внутрипартийную борьбу, критикуя Каменева. То, насколько его интересовали вопросы, связанные с расстановкой сил в партии, показывают воспоминания другого участника встречи, Шляпникова, представлявшего противоположенное Каменеву крыло партии. Вообще то, что Ленин уделил много внимания Шляпникову не случайно, он быстро понял, что ему следует искать опору и поддержку среди левых большевиков, отодвинутых Каменевым на периферию партийной жизни: «Во время пути В. И. Ленин буквально осаждал меня вопросами о положении дел в партии. Из краткого обмена мыслями можно было понять, что Владимир Ильич понимал в основном создавшееся у нас в стране положение. Первыми его вопросами были вопросы о положении в партии, о причинах переворота к оборончеству «Правды», о позиции отдельных товарищей».

О своей позиции Ленин заявил сразу же по прибытии в Петроград, на митинге, устроенном в честь его приезда. На вокзале от имени «революционной демократии» его приветствовал Чхеидзе, который призвал Ленина идти вместе с большинством Совета «сомкнутыми рядами» в деле обороны революционной России. Другой выступавший, некто Максимов, флотский офицер, и вовсе выразил надежду увидеть Ленина членом Временного правительства. Ответ Ильича на эти приветствия был столь же неожиданным для большинства слушателей, сколь знаменитым он стал впоследствии. Сцена произнесения вождем знаменитой речи с броневика будет увековечена в десятках произведений искусства всех жанров – от кинематографа до скульптуры и от литературы до живописи. Содержание этой речи резюмировалось в лозунге, которым она и заканчивалась: да здравствует всемирная социалистическая революция!

Даже такие левые деятели как Суханов были неприятно поражены ленинским радикализмом. Возвращаясь с Финляндского вокзала вместе с Раскольниковым в трамвае, будущий историк революции «кисло брюзжал по поводу ленинских речей». Каково было первое впечатление умеренных большевиков, победивших в борьбе за организацию внутрипартийного режима, сказать сложно. Но левые, оттесненные Каменевым, Сталиным и Мурановым с партийного Олимпа, явно торжествовали. «Что, Николай Николаевич, батько приехал! А?», – потирая руки и улыбаясь говорил Суханову Залуцкий. Даже в написанных спустя несколько лет страницах «Записок о революции» отражается триумф левой «фракции» большевиков. Ленин для них не просто лидер, он их единомышленник, «батько».

Суханов оставил описание выступления Ленина перед двумя сотнями большевиков, участников Всероссийского совещания Советов, значение которого трудно переоценить. «Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных», – писал он. Ленин пошел дальше даже самых крайних радикалов из числа большевиков: «Не надо нам парламентарной республики, не надо нам буржуазной демократии, не надо нам никакого правительства, кроме Советов рабочих, солдатских и батрацких депутатов!..». «Не парламентарная республика, – говорил Ленин – возвращение к ней от СРД было бы шагом назад, а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху». Более того, Советы – уже есть «настоящее правительство. Думать иначе – значит впадать в анархизм». Однако, «Ленин определенно отгораживался от Совета и решительно отбрасывал его целиком во враждебный лагерь», ведь «Революционно-оборонческий Совет, руководимый оппортунистами, социал-патриотами, русскими шейдемановцами, может быть только оружием буржуазии. Чтобы он служил орудием всемирной социалистической революции, его надо еще завоевать, надо из мелкобуржуазного сделать его пролетарским». По словам Суханова, «формула» Ленина «была воспринята как чисто анархистская схема», а его соображения о тактике и стратегии партии вызвали среди «генералов» большевизма «полную растерянность».

Под «генералами» Суханов понимал тех, в чьих руках оказалось кормило партийной власти в последние недели – Каменева и его соратников. Последние «долго и дружно аплодировали» вождю, но «как-то странно смотрели в одну точку или блуждали невидящими глазами», не зная как реагировать на столь неожиданный поворот событий. Сам Каменев был настолько обескуражен ленинской эскападой, что сумел ответить осаждавшему его вопросами Суханову только растерянное «Подождите, подождите!..».

На следующий день после приезда Ленина состоялось совместное заседание всех социал-демократических организаций, посвященное перспективам объединения соперничающих фракций в общую партию. Как бы ни был Ленин критически настроен по отношению к умеренным социалистам, он на это совещание явился. Более того, он не выступал категорически против объединения, как такового. Он лишь предложил в качестве его основы свою программу, заведомо неприемлемую для абсолютного большинства меньшевиков и «внефракционных социал-демократов». Он повторил основные тезисы своей ночной речи перед товарищами по партии. Но если большевики были только шокированы и обескуражены смелым полетом ленинской мысли, то Чхеидзе, Церетели, Гольдберг и другие умеренные меньшевики нашли ее вообще по ту сторону здравого смысла. «Ведь это бред – кричал с места Б. О. Богданов – это бред сумасшедшего!.. Стыдно аплодировать этой галиматье». Ему вторил Гольдберг: «Ленин ныне выставил свою кандидатуру на один трон в Европе, пустующий вот уже 30 лет: это трон Бакунина!» («Устранение полиции, армии, чиновничества» – требовал Ленин, пользуясь бакунинским оборотом «снизу доверху», говоря о будущей организации общества). Вместо того чтобы способствовать сближению различных течений русского марксизма, совещание ярко высветило непреодолимые границы между ними. Лидеры меньшевиков, игравшие в те дни первую скрипку в петроградском Совете, объявили Ленина стоящим вне социал-демократии. Таким образом, точка в объединительных усилиях была поставлена умеренными. Ленин лишь умело подвел своих оппонентов к этому.

Стоит отметить, что большевистский лидер действовал строго в рамках той логики, которую за несколько дней до этого на большевистском совещании отстаивала левая фракция партии. «Механическому» объединению «разношерстных элементов» он противопоставил платформу, на основе которой могла строиться идеологически гомогенная организация.

Тем временем правые большевики, на стороне которых было численное превосходство, которые контролировали «Правду», равно как и большую часть остальной партийной прессы, среди которых было большинство сколько-нибудь заметных большевистских публицистов, теоретиков и организаторов, начали приходить в себя от растерянности. Некоторые из них, в частности, вошли в бюро, созданное объединительным совещанием для работы над созывом общего социал-демократического съезда. Энергия этой инициативы, правда, очень скоро иссякла в связи с тем, что ленинская линия все больше укреплялась в большевизме, ставя его в открытую оппозицию гипотетическим партнерам по объединению.

Однако до поры до времени внешнему наблюдателю казалось, что Ленин обречен на почти полное одиночество в собственной партии. «Мы не допускали, – с горечью признается Суханов – чтобы Ленин оставался при своих «абстракциях». Тем более мы не допускали, чтобы этими абстракциями Ленин мог победить не только революцию, не только все ее активные массы, не только весь Совет, но чтобы он мог победить ими даже своих собственных большевиков», «сплоченное давление» которых должно было способствовать быстрому «протрезвлению» вождя.

По наблюдениям Суханова, на стороне Ленина в его внутрипартийной борьбе в первые апрельские дни были только две женщины – Александра Коллонтай и Инесса Арманд. Правда, оговаривается он, «мне не известна позиция его заграничного соратника Зиновьева, довольно осторожного господина, коего обороты по ветру стоили не особенно дорого». Не известна «одному из самых лучших представителей мелкой буржуазии» и позиция многих других большевистских деятелей, чьи усилия и привели к торжеству ленинского курса на Апрельской конференции партии. Попытаемся восполнить этот пробел и проследить эволюцию взглядов и позиций наиболее влиятельных представителей РСДРП(б) в первой половине апреля.

О позиции нескольких наиболее крупных большевистских деятелей можно судить по протоколу заседания ЦК 6 апреля. Общая дискуссия на этом заседании касалась, разумеется, тезисов Ленина. Несмотря на чрезвычайную скупость протокольных записей, можно констатировать, что с содержательной критикой Ленина выступил один Каменев. Он заявил, что Ленин ошибочно «оценивает момент как 1871 г., а у нас еще нет того, что совершено в 1789 и в 1848 годах», что «революция буржуазная, а не социальная» и что поскольку российская ситуация в ленинских тезисах оценена не верно, то и конкретной программы на них построить нельзя.

Тут следует отметить, что характерная для западной историографии интерпретация позиции Каменева, которая вышла в тираж с легкой руки Р. Такера, входит в очевидные противоречия с данными источника. Дело в том, что Такер считал, что острие каменевской критики было обращено против «схематичности», абстрактности ленинских тезисов и не затрагивала их содержательной стороны. Однако принципиально важно, что Каменев 6 апреля отвергал ленинские идеи по существу, давая иные оценки характера революции, ее перспектив, статуса и роли Совета и т. д.

Слассер, вслед за Такером, утверждает, что позиция Сталина и Каменева во время обсуждения ленинских тезисов 6 апреля была идентична: «Более того, как подчеркнул Такер, сталинская критика целиком отвечала позиции, которую занял на том же собрании Каменев». Но это не так. В отличии от Каменева, выступавшего с альтернативной программой и дававшего концептуальную критику, Сталин как раз ограничился неудовлетворительной оценкой формы ленинских тезисов, а вовсе не их содержания. «Схема, – говорил Сталин, – но нет фактов, а потому не удовлетворяет. Нет ответов о нациях мелких».

Если Каменев не согласен с тем, что Совет – пролетарское правительство, Временное правительство – безусловный враг, а буржуазная революция исчерпала себя и должна перейти в революцию социалистическую («у нас еще нет того, что совершено в 1789 и в 1848 годах» – говорит он), то Сталин как будто колеблется, не спорит по существу с ленинской «схемой», а только требует дополнительных доказательств и «ответов о нациях мелких». Как известно, национальный вопрос считался в партии «коньком» Сталина, а в ленинских тезисах ему действительно не было уделено места.

Интересно, что Зиновьев также занял позицию осторожной критики вождя. Он выразил недоумение относительно ленинской позиции (хотя совсем недавно был соавтором первого «Письма из далека», в котором намечались те же самые взгляды). Однако и он не стал критиковать основные постулаты учителя. Он лишь указал на то, что целый ряд вопросов требуют прояснения: «Армия и изменение ее отношения к нам в случае социализма (т. е. Зиновьев в принципе готов был разделить с Лениным установку на немедленную борьбу за социалистические преобразования – А. С .). «”Мелкие” производители и их палки в колеса. Не дана связь русской революции с Западной Европой».

Впрочем, в тот момент Зиновьев был в своих взглядах очень близок к Ленину. Так, по свидетельству Луначарского, в апреле 1917 г. он «призывал к замене старого <министерства> министерством, назначенным Советом рабочих и солдатских депутатов».

Пожалуй, позицию Зиновьева 6 марта можно характеризовать как «критическую поддержку» Ленина. Кое-что о взглядах Зиновьева на рубеже апреля 1917 г. можно также заключить из его статей, одна из которых была опубликована в «Правде» еще до приезда знаменитых эмигрантов, 1 апреля. В ней Зиновьев как раз пишет о «связи русской революции с Западной Европой», беспощадно критикуя «англо-французских империалистов» и их русских пособников (министров Временного правительства) за стремление продолжать «с обеих сторон одинаково грабительскую войну». Противостоять алчным притязаниям буржуазии могут, по словам Зиновьева, только «рабочие-интернационалисты всех стран», которым следует общими усилиями низвергнуть империалистические режимы, положить предел войне и «выйти на широкую дорогу борьбы за социализм». Эти тезисы Зиновьев развивал в следующей статье, опубликованной в «Правде» 8 апреля. В ней он идет дальше, провозглашая от имени революционной социал-демократии: «Мы тоже не хотим двоевластия. Мы тоже за то, чтобы в нашей стране существовала единая власть. И этой властью должны быть Советы Рабочих и Солдатских Депутатов». Произошедшую революцию Зиновьев считал лишь «первым шагом» международной пролетарской революции, которая теперь нуждается в дальнейшем развитии и в помощи со стороны западного пролетариата. При выполнении этих условий, «русская революция 1917 года послужит началом конца капиталистического строя».

На этом уровне, аналогии в построениях Ленина и Зиновьева очевидны. Оба выступали с анти-оборонческих позиций, против Временного правительства и его зарубежных союзников за международную пролетарскую социалистическую революцию, которая должна положить конец капитализму. По всей видимости, Зиновьев разделял мысль Ленина об исчерпанности буржуазно-демократического этапа русской революции, и соглашался с ленинской установкой на то, что единственной революционной властью должны стать Советы. Однако из его ссылки на Запад можно сделать вывод о том, что он напрямую (и в большей степени, чем Ленин) увязывал переход к социалистической фазе революции с помощью западных рабочих. Он мог – и не без оснований – претендовать на то, что именно он проанализировал связь русской революции с ситуацией на Западе (в обеих статьях этому уделяется много внимания). В этом контексте его комментарий по поводу тезисов Ленина можно рассматривать не только как критику, но и как содержательное дополнение.

Наконец, известна оценка ленинских тезисов Шляпниковым, также присутствовавшем на том заседании. Шляпников, как и следовало ожидать, более всех расположен к солидарности с взглядами вождя, но и он не полностью удовлетворен: «Две части тезисов – говорит он, излагая свое видение ленинской программы – Первая часть – отношение к войне – вполне приемлема. Вторая часть (т. е. оценка Советов и провозглашение социалистической перспективы текущей революции. – А. С .) – не дает практических лозунгов. Нет организаций». Иными словами, Шляпников, также как и Сталин с Зиновьевым, видит недостаток ленинского анализа в слабой разработке тактических вопросов практической работы, без которой радикальная программа теряет свою привлекательность. «Нет организаций» – это указание на то, что отсутствует программа практических шагов. Ведь даже Советы, по признанию Ленина, находятся в чужих руках. А раз так, то и опереться не на кого в деле перехода к социалистической фазе революции.

Но это вовсе не попытка противостоять Ленину по существу выдвинутых им тезисов. Похожую позицию занял и Теодорович.

Итак, вопреки прочно укрепившемуся в исторической литературе мнению, первая реакция большевистских «генералов» на ленинский радикализм вовсе не была ни единой, ни полностью негативной. Многие чувствовали растерянность перед лицом крутых поворотов мысли вождя, но относились к ним с интересом. Подчеркнем еще раз, что даже Сталин, входивший в ядро установившегося во второй половине марта внутрипартийного режима, не встал в прямую оппозицию Ленину, даже в первые дни после его приезда. Выше уже говорилось, что даже в середине марта политические взгляды Сталина несколько отличались от каменевских, что будущий генсек был заметно левее своего товарища по ссылке и по перевороту в «Правде». В этом контексте понятна его промежуточная позиция, в рамках которой он не солидаризировался с Лениным, но и не выступил против него, попросив вождя конкретизировать свою «схему», наполнить ее фактами.

Как бы то ни было, но заседание ЦК 6 апреля так и не принесло победы ни Ленину, ни Каменеву, организатору и лидеру действовавшего внутрипартийного режима. Колебания остальных «генералов» лишь подчеркивали остроту и неизбежность внутрипартийной борьбы за определение политического курса партии. Эта борьба не могла не выйти за пределы узкого круга участников заседания 6 апреля. И поскольку разногласия не могли быть разрешены иначе, оппоненты и не определившиеся «единогласно пришли к выводу, что всего целесообразнее открыто продискутировать эти разногласия» перед широкой партийной аудиторией и при ее живом участии.

* * *

Прозондировав почву и осознав, что без борьбы ему не удастся быстро развернуть партию в соответствии со своей стратегией, Ленин выносит свои тезисы на страницы «Правды». Уже 7 апреля они были опубликованы под заголовком «О задаче пролетариата в данной революции!». Ленин оговаривает, что эта публикация отражает его личную точку зрения и осуществляется исключительно от его имени. Очень лаконично в статье были изложены основные тезисы вождя: антиоборончество, исчерпанность буржуазно-демократического и переход к социалистическому этапу революции, отказ в какой бы то ни было поддержке Временного правительства, требование не парламентарной, а советской республики и немедленной передачи власти Советам, контроль со стороны Советов над банками, а также над производством и распределением; кроме того, Ленин считал необходимым скорейший созыв партийного съезда, изменение программы (в том числе включение в нее требования «государства-коммуны») и названия партии, а также «обновление Интернационала». Эта статья восполняла часть отмеченных оппонентами пробелов и открывала широкую внутрипартийную дискуссию о тактике и стратегии большевизма.

Каменев нашел необходимым немедленно отреагировать на публикацию тезисов Ленина и сделал это уже на следующий день, в номере «Правды» от 8 апреля. В короткой статье «Наши разногласия» он еще раз подчеркивал, что речь идет лишь о личной позиции Ленина, а вовсе не о линии ЦК партии, которая остается прежней «впредь до каких-либо новых решений ЦК и постановлений общероссийской конференции партии». Таким образом, он противопоставлял Ленина всей партии, определившейся со своим политическим курсом на прошедшем совещании, которое Каменев называет в статье «съездом». Этот курс, зафиксированный в резолюциях и постановлениях партийного «съезда», «мы будем отстаивать … от критики т. Ленина».

По существу выдвинутых Лениным идей Каменев высказался предельно кратко: «Что касается общей схемы т. Ленина, то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую». Тактика, вытекающая из такой оценки, по мнению Каменева гибельна, поскольку грозит убрать из под ног большевиков почву реальной политики и превратить их из партии революционного пролетариата «в группу пропагандистов-коммунистов». Выразив надежду «отстоять свою точку зрения» в «широкой дискуссии», Каменев присовокупил к статье текст резолюции, оглашенной им на недавнем советском совещании. Главный лозунг этой очень умеренной резолюции сводился к призыву в адрес «революционной демократии» осуществлять контроль над действиями правительства.

Интересно, что в том же номере газеты была опубликована статья Зиновьева, направленная на дезавуацию недавних объединительных усилий большевиков. Хотя сама идея объединения социал-демократов и хороша, рассуждал Зиновьев, но строить единую организацию с «социал-шовинистами» для большевиков совершенно невозможно. В этом вопросе он вполне шел в фарватере ленинской политической стратегии. Заслуживает, однако, внимания один риторический оборот этой статьи. Упоминая вскользь о выступлении Ленина перед объединенным совещанием большевиков с меньшевиками, Зиновьев пишет в скобках: «при этом т. Ленин несколько раз сам решительно подчеркнул, что он не успел еще ознакомиться в достаточной мере с фактическим положением вещей и считает свои тезисы вовсе не окончательными». Зиновьев не дистанцируется от позиции Ленина, как это делает Каменев в своей статье, но старается «смягчить» ее, оправдать недостаточной информированностью и возможностью дальнейшей доработки. Вероятно, не будет ошибкой интерпретировать эти слова ближайшего ученика вождя, как проявление его колебаний. Проницательный Суханов не сумел установить взгляды Григория Евсеевича, но по своему глубоко характеризовал его, как «довольно осторожного господина, коего обороты по ветру стоили не особенно дорого». Тут налицо и осторожность, и «обороты по ветру». В дальнейшей карьере Зиновьева эти качества проявятся еще не раз.

Итак, внутрипартийные разногласия были сформулированы и преданы огласке. О себе в качестве знаменосцев двух взаимоисключающих стратегий заявили крупнейшие деятели партии – сам Ленин с одной стороны, и Каменев с другой. Большинство «генералов» большевизма заняли промежуточную, колеблющуюся позицию. Из их числа наиболее близок Ленину был Шляпников, что давало в руки вождю существенный козырь в предстоявшей внутрипартийной борьбе. Однако случаю было угодно несколько уравновесить шансы сторон. «Числа 7 или 8 апреля, – вспоминал Шляпников – во время одной из агитационных поездок в качестве члена Исполнительного комитета на какое-то предприятие, на наш автомобиль налетел трамвай, и я был тяжело контужен, потерял сознание. После этого я попал в госпиталь». Из госпиталя он вышел уже ближе к концу месяца, когда борьба перешла в совсем другую фазу и место, которое он мог бы занять среди сторонников Ленина, было уже занято. Пока же, свое слово в споре должны были сказать «офицеры» и «унтер-офицеры» партии.

Ленин, однако, не оставлял попыток найти единомышленников среди наиболее известных и авторитетных социал-демократов. Так, по словам Суханова, Ленин, в надежде «создать центр прозелитизма», встречался с некогда видными, а ныне не слишком активными большевиками, – Базаровым, Авиловым, Десницким, Красиным, Гуковским и др. Участники этого собрания рассказывали Суханову, что «весь вечер Ленин слушал и не говорил ни слова – «по случаю хрипоты»», что вождь «хотел только узнать, верят ли они в его новые истины, сочувствуют ли его планам и годятся ли в штаб…». А когда понял, что ни один из его старых соратников (и оппонентов) не готов разделить его «Апрельские тезисы», – «с миром отпустил их».

Это была не единственная попытка Ленина заручиться поддержкой или переубедить видных членов (в прошлом или настоящем) собственной партии. В распоряжении историков сегодня есть несколько упоминаний о «частных совещаниях», проходивших в первой половине и середине апреля, в ходе которых вождь пытался преодолеть непонимание и излишний, с его точки зрения, консерватизм своих однопартийцев. Одно из самых любопытных упоминаний об этих совещаниях оставила А. Коллонтай, вставшая на сторону Ленина одной из первых среди большевиков. «Прошло 22 года с той весны, как раз апрель, когда я жила у тебя – писала она в апреле 1939 г. Т. Л. Щепкиной-Куперник – и В. И. Ленин заезжал со Свердловым в твои комнаты, где бывали наши партийные совещания… За эти 22 года мир стал иным, и повернули его именно совещания, намечавшие линию, которые имели место в твоих сейчас исторических комнатах». Итак, Коллонтай пишет о важнейших совещаниях апреля 1917 г., на которых «намечалась линия» и готовился исторический «поворот», изменивший судьбы мира. Сведения о таких совещаниях, правда весьма отрывочные, есть и в других источниках. О них, девять лет спустя, упоминали, например, Бубнов и Ломов.

Судя по тому, что эти чрезвычайные совещания не оставили после себя никаких документов, а лишь упоминались мимоходом в воспоминаниях тех, кто стал в те дни сторонником ленинского курса, речь идет об активной фракционной работе Ленина: он создавал свой «штаб», «центр прозелитизма» и готовился противопоставить его политике и устройству того внутрипартийного режима, который укрепился в партии накануне его приезда. Принципиально важно отметить, что в этих совещаниях участвовали Коллонтай, Свердлов, Ломов и Бубнов, выступавшие в развернувшейся в апреле внутрипартийной борьбе на стороне Ленина. Участвовал ли в этих или аналогичных совещаниях Сталин? Ответить на этот вопрос однозначно нельзя – прямых свидетельств тому нет. Однако тот факт, что Сталин открыто примкнул к сторонникам Ленина (об этом речь пойдет ниже), дает основание предполагать, что он также был вовлечен в сферу ленинского «прозелитизма» и весьма глубоко.

Ленин хорошо понимал, что как бы благоприятно не восприняли его идеи рядовые большевики и сочувствующие партии рабочие (а судить об этом пока было рано), без влиятельных, компетентных и опытных «генералов» ему не обойтись. В течение всего периода революции Ленин будет пытаться привлечь на свою сторону самых талантливых «генералов», даже если они окажутся выходцами из лагеря его противников. Самыми знаменитыми кадровыми «приобретениями» Ленина в ближайшие месяцы станут Сталин и Свердлов.

* * *

В историографии, как отечественной, так и западной прочно утвердилось представление о том, что наиболее ярким примером, иллюстрирующим переворот большевиков от умеренной линии середины марта – середины апреля к более радикальному курсу, провозглашенному Лениным в «Апрельских тезисах», стала эволюция взглядов Сталина, якобы перешедшего из лагеря «правых» большевиков (Каменев и др.) в лагерь «верных ленинцев». Представляется, что такой подход страдает схематизмом и тенденциозностью. Дело в том, что он основан на некоем «телеологическом» подходе к оценке исторических процессов, при котором их причины усматриваются в конечных результатах или, как минимум, измеряются по шкале, построенной на этих результатах. Так, из того факта, что Ленин и Сталин оказались в итоге (скажем, во время Апрельской конференции) единомышленниками и союзниками во внутрипартийной борьбе, вовсе не следует, что Сталин предварительно «переметнулся», и из сторонника Каменева превратился в «ленинца». Объяснение идейной и политической эволюции того или иного деятеля следует искать только в двух основаниях: в его собственных взглядах и той исторической обстановке, в которой он развивался. И Сталин тут не исключение.